Она сама так разговаривала с партнёршами на балах, когда носила мундир офицера, и барышни были в восторге от корнета Александрова. Потом к подобным методам прибегал доктор Вишневский, когда добивался её согласия на брак. Но всё это было давно, в покинутом ею городе Сарапуле.

   — Уверен, — поэт внезапно прервал поток великосветских комплиментов, — вы, как бывалый кавалерист, до сих пор держите строевую лошадь...

Она утвердительно кивнула.

   — И пользуетесь мужским седлом?

   — Да, — произнесла Надежда с трудом.

   — Моя жена и мои свояченицы тоже любят верховую езду. Но ездят на дамских сёдлах.

   — В кавалерии это невозможно, Александр Сергеевич. Дамское седло не даёт полного контакта с животным. Оно затрудняет точное управление лошадью...

Её низкий, хрипловатый голос зазвучал в полную силу, и Пушкин внимательно посмотрел на свою собеседницу. Наконец-то она вышла из оцепенения. Ему следовало гораздо раньше затронуть эту тему.

   — Но почему вы думаете так? — спросил он.

   — Я не думаю. Я знаю, — ответила она очень серьёзно. — Дамы ездят с одним шенкелем. Для равновесия лошади нужно два. Шенкель есть важнейший инструмент воздействия на неё...

Из озорства, поддавшись весёлому чувству освобождения, Надежда чуть отставила ногу и повернула её, указав на внутреннюю сторону голени, то есть на этот самый шенкель, рукой. Пушкин посмотрел и тотчас отвёл взгляд. Она, затаив улыбку, вспомнила строфу из «Евгения Онегина»:

Коли так вышло, что ему нравится её фигура, пусть смотрит. Ей не привыкать. Но насчёт трёх пар красивых ног по всей России поэт явно преувеличил. Просто при моде на юбки до пят и накрахмаленные подъюбники к ним числом не меньше двух мужчина может хорошо рассмотреть женские ноги лишь в одной ситуации и потому пребывает в неведении относительно стройности всех своих соотечественниц. А жаль.

   — Де ла Гериньер первый обратил внимание на это, — продолжала она сугубо наставительным тоном. — Он изменил посадку всадника и максимально приблизил его к лошади. Постепенно в Европе усовершенствовали сёдла, мундштуки и трензеля. Не поводом, но шенкелем — так учил я своих рекрутов. Неукоснительно я требовал от них...

Надежда увлеклась, невольно перешла на глаголы в мужском роде и остановилась, растерянно глядя на Пушкина. Он улыбнулся:

   — О, теперь я слышу речь строгого взводного командира!

   — Да, служба в полку мне нравилась безумно!

   — Однако вы оставили её. Почему?

Много раз ей задавали этот вопрос самые разные люди, и Надежда уверенно отвечала им: «По воле престарелого отца моего!» Но Пушкин словно бы держал её под прицелом своих глаз, слушал чутко, безотрывно, и она не сумела солгать ему.

   — Так случилось. И не по моей вине... — Надежда покраснела, как девчонка.

   — Когда-нибудь вы тоже напишете об этом? — спросил он её тихо и значительно.

   — Нет, никогда!

   — Напрасно. — Поэт вздохнул. — Это могло быть лучшее ваше произведение.

   — А вы, вы сами пишете о сокровенном? — Жалея о своих словах, она бросилась в наступление.

   — Бывает.

   — Значит, все — на продажу?

   — «Все» — не очень точное слово здесь.