— Не смейте оскорблять меня!

   — Я вас оскорбил? — Он схватил её за руку.

   — Да отойдите вы, Бога ради. Или я закричу!

Такой огонь ненависти вспыхнул в её карих глазах, что Нейдгардт отшатнулся. Ведь закричит, и сюда сбегутся люди со всего штаба. Ей-то уже терять нечего, а он окажется рядом с полураздетой женщиной, при закрытых дверях. «Хорош дознаватель!» — скажет Каховский и пошлёт адъютанта к графу Буксгевдену с донесением...

Она бросила свои эполеты на стол, застегнула мундир и обернулась к нему:

   — Что ещё вы хотите?

Поручик стоял у двери и караулил этот момент. Открыв дверь, он крикнул в коридор:

   — Рядовой Колыванов! Ко мне — шагом марш!

Колыванов был его денщик Мефодий. Стать вдруг рядовым ему пришлось оттого, что генерал-майор Каховский не дал поручику людей для охраны арестантки, сославшись на большие потери в эскадронах после Прусского похода. Не нашлось для Мефодия в Польском полку ни ружья, ни пистолета, ни сабли.

Так что вооружился он лишь старым пехотным тесаком, которым обычно колол щепу для самовара. Вид у него был нелепый: тесак, потёртый солдатский мундир с дыркой на локте, фуражная шапка, съехавшая на затылок. Он увёл Надежду и запер в одной из комнат дома. А поручик Нейдгардт без сил рухнул на стул.

«Вот это баба! — подумал он, доставая платок и вытирая пот со лба. — Как же бедный Чернов с ней справлялся? Бил, наверное. Но хороша. Экая страсть в глазах. Или, говорит, я закричу... Ладно, на сегодня хватит. В лейб-эскадрон пойду завтра...»

Длинная и холодная осенняя ночь опустилась на Полоцк. Такой окаянной ночи в её жизни ещё не было. Завернувшись в шинель, Надежда лежала на крестьянской лавке, подложив под голову кулак, размышляла над своим нынешним положением, искала выход из него и не находила.

Зачем же, зачем отправила она из Гродно письмо домой, спрашивала себя Надежда, как суровый прокурор, и отвечала, оправдываясь: хотела остаться послушной дочерью для отца своего, хотела узнать о сыне, хотела не сгинуть на войне безвестно. Но тем самым нарушила свой принцип: «Все или ничего», потому что нельзя быть хорошей дочерью, убежав тайком из дома, нельзя оставаться добродетельной матерью, бросив ребёнка, нельзя стать настоящим солдатом, всегда думая о смерти.

В наказание за эти грехи и прислан к ней молодой хлюст из штабных шаркунов, который загодя подозревает её Бог знает в чём. А там, в Санкт-Петербурге, ему подобные зададут ей немало дурацких вопросов, выясняя причины её поступка. Надежде слышались их въедливые голоса: «Ваше деяние — протест? Или вызов обществу? Или, может быть, проклятие женскому полу?» Какая несусветная чушь!

Она даже вскочила с лавки и зашагала, стиснув кулаки, по крестьянской «дорожке», сплетённой из цветных тряпок. В полутьме комнаты, еле освещённой лампадкой под иконой, Надежда споткнулась о колченогую табуретку и ударом ноги отбросила её к стене.

Кто решит её судьбу? Государь? Тогда, в Тильзите на смотру, он показался ей прекрасным, как ангел небесный.

Но увидит ли она его? Скорее всего, ей суждено путешествовать в лабиринтах канцелярий, встречая ординарцев, адъютантов, чиновников по особым поручениям, столоначальников и прочий штатский тыловой сброд...

На улице светало. Надежда достала золотые карманные часы, подаренные ей младшим братом Василием, щёлкнула крышкой. Был восьмой час утра.

   — Однако надо же на что-то решиться... — сказала Надежда вслух и подошла к иконе. Опустившись перед ней на колени, она перекрестилась и зашептала молитву: «К Тебе, Владыко Человеколюбец.