Открыть створки маленького окошка было нетрудно. Они поддались со второго удара. Придвинув табуретку к стене, она встала на неё и выглянула наружу. Здесь к дому примыкал сад, окружённый невысоким забором. Вдруг на окно легла тень, и фигура в серой шинели загородила весь вид. Это подошёл Мефодий Колыванов с кувшином молока в руке. Он сдёрнул с головы фуражную шапку и смиренно поздоровался:

   — Доброе утро, барыня.

Глядя из окна на его круглую физиономию, плутовскую и печальную одновременно, она не удержалась от улыбки:

   — Ты что городишь, служивый? Не видишь, я — унтер-офицер.

Он сокрушённо вздохнул:

   — Покоритесь, барыня. Не женское дело на конях скакать.

   — А мне нравится.

   — Всё равно — не надо.

   — Почему, Колыванов?

   — Да ведь начальство сейчас же затеет по вашему примеру девок рекрутами в полки брать. Что ж тогда будет на деревне? Кто станет детей рожать? Крестьянин-то детьми богатеет...

Колыванов смотрел на неё серьёзно и ждал ответа.

Она пожала плечами:

   — Кто будет рожать, не знаю.

   — Вот видите, — покачал головой денщик. — А сами хотите в армии служить. Езжайте лучше к мужу.

   — Не поеду, служивый. Хоть ты меня убей.

   — Сильно опостылел, значит?

   — Очень сильно.

Мефодий с сочувствием взглянул на Надежду. Верный своей привычке подслушивать у дверей барского кабинета, он знал в общих чертах дело Дуровой-Черновой. В дознании Нейдгардта всё было против неё, но молодая женщина не казалась Колыванову ни распутной, ни дерзкой.

   — Плохо дело, — помолчав, сказал он. — Их благородие господин поручик хотят вас из полка выкинуть и с утра в лейб-эскадрон ушли об вашем поведении спрашивать...

   — Ну и пусть. Мои однополчане про меня дурного не скажут.

   — Тогда ждите его. А я могу вам молочка принесть.

   — Неси.

   — Но не прыгайте в окошко, барыня. От судьбы-то не уйдёшь.

Она усмехнулась:

   — Не буду. Слово унтер-офицера...

Нейдгардт вернулся к обеду злой, как сто чертей. Он долго ругал Мефодия за чёрствый хлеб, за остывшие щи, за плохо вымытую посуду. Лишь стакан вина успокоил нервы адъютанта, и он сел писать рапорт. Трудная задача стояла перед ним. Не мог же он, в самом деле, излить на бумагу всё, что накипело у него на душе, и начать, предположим, так: «Ваше высокопревосходительство! Либо я сошёл с ума, либо в Польском конном полку служит компания совершеннейших идиотов, которые в течение восьми месяцев так и не уяснили себе, что рядом с ними находится существо противоположного пола...»

Поэтому он, скрипя зубами и ругаясь, выводил пером вполне нейтральные строчки:

«Опрос нижних чинов, проведённый мною в лейб-эскадроне и в эскадроне г. ротмистра Казимирского, показал, что оные ничего особенного за «товарищем» Соколовым не замечали и тем более не догадывались, что он — женщина. Гг. офицеры Казимирский и Галиоф выхваляли усердие Соколова к службе, храбрость в бою и любовь к кавалерийским упражнениям...»

Это поручик написал вместо того, чтоб дать должную оценку умственным способностям офицеров, которые все утро издевались над ним, делая вид, что не понимают его намёков на истинные занятия «Соколова» в полку.