Лили: Все, я предупредила. Выхожу из аськи. Наслаждайся своим художником сам, садист несчастный!

Некоторое время Петр молчал, уставившись в лежащие перед ним страницы. Дима знал — прочитал. Прочитал и теперь то ли переваривает впечатление, то ли собирается словами, чтобы отругать.

Впрочем, Диме уже все равно.

За окном кафе шел дождь. Наверное, последний в этом году ливень. А настоящая, золотая осень, все тянет, не спеша приходить. И деревья зеленые, будто в коричневых, некрасивых пятнах, несмотря на середину октября. Да и зелень какая-то… вялая, ненастоящая.

Всемирное потепление? Или местный траур по Нине?

Официант поставил на округлый, коричневый столик чашечку кофе для Петра и стакан чего покрепче — для Димы.

— Опять пьешь? — спросил Петр.

Это было первой фразой за последние пять минут. Молчание убивает. Впрочем… в молчании ли дело? Весь этот долбанный мир — убивает.

— Скажи мне на милость, — спросил вдруг Петр, откидываясь на спинку стула. — Это что?

— Это окончание романа, — мрачно ответил Дима, принимаясь за коньяк. Горчит. Вся эта жизнь горчит полынью. И вкус тот въелся в гортань, ее разъедая. И не избавиться, как ни старайся.

— Зло победило?

— И что? — глупый вопрос. — Тебе подавай хэппи-энд? С какой стати?

— Да какой тут хэппи-энд… Знаешь, по мне эта фраза о создателе неуместна.

— Для тебя неуместна, а для меня…

Бога нет. Это он думал, стоя над ее открытой могилой. Нет и быть не может. Первые комья полетели на гроб.

«Знаешь, когда я молюсь, мне кажется, что со мной ничего не может произойти плохого, понимаешь, — как-то сказала она. — Просто… чувствую себя защищенной. Чувствую, что всегда есть кто-то рядом, хотя, кажется, что никого и нет… всегда. И никакая случайность меня не сломит.»

Интересно, дерево это случайность? Мокрая дорога, визг тормозов, потеряла управление… мгновенная смерть. Случайность. Вся его долбанная жизнь разбилась вдребезги, а они только и знают, что повторять — случайность! Он ненавидел это слово.

— Да и концовка эта какая-то странная, на тебя не похожая.

— Насколько я помню, ты требовал кровищи, — начал раздражаться Дима. — А теперь недоволен?

— Наверное, нет… это не твое. И эта фраза… как будто ты обижен… на Бога…

Нельзя обижаться на то, чего нет. Или можно? Наверное, все же можно. Даже ревновать можно. Вечерами, когда она стояла на коленях перед иконой и перебирала в пальцах бусинки ряжанца, шепча: «Верю Тебе!» Даже не в тебя, тебе, что ее страшнее! Сколько раз она это повторяла? В бесконечность? А толку? Могилка, крестик, цветочки?

Ненавидел, как же он все это ненавидел! И дождь этот, и застывшую осень, и жизнь ненавидел! А больше всего, как ни странно, — свои романы! Взять бы этот ворох бумаги, да в костер! Там ему и место, а компьютер? Через окно. Кому-нибудь на голову. И тоже улыбнуться грустно и сказать: «Случайность.»

— Подумай над другой концовкой, — сказал вдруг мягко Петр. — Ты же знаешь, читатели этого не любят. Да и написано-то не очень. Не верю я тому, что ты написал. И соплей, прости, много. На тебя это не похоже.

Интересно, а что на него похоже?

Дима резко встал и направился к двери. Забыл заплатить? Пусть Петр заплатит. Критик нашелся… сам ни одной книги жизнь не написал, а туда же. Критикует. Да что они вообще понимают в литературе?

Самое главное — что они понимают в боли? Это когда в душе пустота, огромная, и уже ничего не страшно.