— Николай! — провозгласил Тимофеев. — Ты нужен мне как друг. Но также и как бывший морской пехотинец.

— Тесно у тебя, — заметил Фомин. — Тренировка простора требует.

— Я не о том, — отмахнулся Тимофеев. — Что бы ты сделал, если бы на тебя напал нетрезвый хулиган?

— Я бы много чего с ним сделал, — усмехнулся Фомин. — Мой организм не любит, когда на него нападают. В нас эту науку вбили накрепко.

— Мышечная память, — солидно произнес Тимофеев. — Мне нужна твоя мышечная память хладнокровного и умелого бойца. Ты ведь сам порой не задумываешься над тем, что в ней заключено…

Он кивнул в сторону магнитофона «Днепр» образца начала шестидесятых годов, в деревянном корпусе с чернильными кляксами.

— Я перепишу твою мышечную память на магнитную ленту, — пояснил он, — а затем с ленты перекачаю в свои дряблые мускулы. Надеюсь, это пойдет им на пользу.

— Ну, ты даешь, — только и выдавил пораженный Фомин.

Он приметил, что от магнитофона тянется множество тонких проводов к верблюжьему одеялу, небрежно брошенному на диван.

— Послушай, — сказал он. — У тебя вместо датчиков одеяло.

— А что? Пришлось немного обработать верблюжью шерсть, чтобы она проводила импульсы. Но это не проблема, это пустяк по сравнению с самой техникой перезаписи. Однако я решил и эту задачу…

Он умолчал о том, что на преодоление таких немыслимых трудностей его подвигнул образ девушки Светы, беззащитной перед грозящими ей невзгодами и опасностями.

— Что я должен сделать? — спросил опомнившийся Фомин.

— Сесть на диван и закутаться в одеяло.

Фомин взялся за краешек верблюжьей системы датчиков, но замер в сомнении.

— Виктор, — проговорил он. — Ты, конечно, личность незаурядная, и зря тобой не интересуются кому положено. Я тебе доверяю безоговорочно. Но с моей-то мышечной памятью ничего не случится? Она не сотрется?

— Не волнуйся, — успокоил его Тимофеев. — Вспомни, как работают магнитофоны при перезаписи. Главное — не перепутать кнопки.

— И все же… — продолжал колебаться Фомин. — Может быть, я не самая подходящая кандидатура? У меня есть один знакомый мичман — вот кому я всегда завидовал! Он мог бы один против десяти…

— Я избрал тебя не только потому, что ты бывший морской пехотинец, — серьезно ответил Тимофеев, — но и потому что ты мне друг и заведомо хороший человек, мышечная память которого не хранит никаких дурных привычек.

После таких слов Фомин проворно закутался в одеяло.

— Твоя правда — мичман этот, надо признать, большой бабник… — сказал он.

Тимофеев запустил магнитофон, и лента неторопливо стала вбирать в себя все познания бицепсов, трицепсов и квадрицепсов Николая Фомина. Сеанс длился около часа, на протяжении которого Тимофеев напряженно следил за подрагиванием крылышек индикатора, пылавшего зеленым светом, а Фомин прислушивался к самому себе — не уходит ли из него то, что месяцами вдалбливалось инструкторами боевого каратэ. Сохраняя молчание и приличествующую моменту строгость на лицах, они поменялись местами…

— Все, — наконец произнес Тимофеев и, выпростав руку из одеяла, выключил магнитофон.

В теле ощущалась легкая усталость и еще нечто вроде разочарования — словно мышцы были недовольны своей внезапной расслабленностью. Ничего особенного сверх этого Тимофеев не испытывал. В его голову закралась крамольная мысль: что, если не сработало?

Неожиданно он уловил на себе странно напряженный взгляд Николая Фомина.