|
Лошадок потом три дня по всему городу отлавливали. А ночная вылазка на кухню за чем-нибудь вкусненьким чуть не ввела осадное положение в стольном граде, потому что грохот случайно упавшего котла, который я имела неосторожность задеть, был воспринят как неприятельское вторжение. Не то чтобы мы были такие уж злобные и пытались кого-нибудь извести, просто все получалось само собой. Как в той истории, когда мы с Феном решили сразиться в морской бой в незакрытой бочке настаивающегося вина, вместо бригов используя парочку завалявшихся в чулане белых тапочек, и наш флот торжественно затонул, даже не начав сражение. Тапочки случайно нашлись в темном сыром подвале, где мы играли в злобных дворцовых призраков, пугая прислугу. Мы почему-то сразу заподозрили, что сие есть фамильная похоронная обувка, уж больно траурно она выглядела, да и пахла соответственно - промозглостью, тленом и еще чем-то столь же доисторическим, но явно не фимиамом. Когда наши «белые кораблики» пошли ко дну, мы честно попытались их спасти, но, потерпев поражение в борьбе с винной стихией, здраво рассудили, что пропажи хватятся не скоро, так как в ближайшее время умирать в нашем роду никто не собирается. На том и успокоились, а потом и вовсе забыли. Кто же мог подумать, что в один прекрасный день окончательно раскисшую от настойки «боевую флотилию» обнаружат на дне выпитой бочки, откупоренной по случаю приезда какого-то очередного иностранного посла. Прознав о страшной находке, мы благоразумно ретировались, но от кары отцовской нас это не спасло. Если меня просто оттаскали за ухо и пригрозили выдать замуж за самого вонючего нищего в царстве, не дай бог такое еще хоть раз повторится, то брату повезло меньше - он седмицу выгребал навоз в царском свинарнике и ел исключительно стоя.
Однако смиренности нашей хватило ровно до момента исчезновения болезненных ощущений, у меня - в ухе, у брата - в пятой точке опоры. Отец взирал на наши проказы с показной суровостью, и скандалы, устраиваемые заморскими гостями, не привыкшими к подобным приемам, добросовестно старался замять, наказывая нас больше для порядка и успокоения брызгающих от гнева слюной пострадавших. Хотя и венценосного родителя мы иногда умудрялись доводить до белого каления, но не столько своими шкодливыми выходками, сколько упрямством и несговорчивостью. И надо сказать, что влетало нам тогда по первое число. Фен всегда благородно принимал удар на себя, даже если во всем виновата была я одна. - Я мужчина и должен защищать свою сестру! - гордо произносил брат, плотно сжимая дрожащие от обиды губы и стараясь при этом незаметно потирать отшлепанные места. А потом все начиналось сначала. И вполне ощутимая разница в возрасте - несколько десятков лет - совершенно не мешала нашим совместным проказам и не всегда безобидным развлечениям. В общем, мы были вполне достойными детьми своего отца. Но время, а вместе с ним и возраст не стоят на месте. Фен уже давно повзрослел, возмужал, превратился из угловатого неуклюжего мальчишки в симпатичного молодого человека и, как сказал отец, взялся-таки за ум, то есть начал потихоньку постигать основы государственного управления. Ко всему прочему брат стал часто уезжать из дворца, иногда ненадолго, а подчас я его не видела по нескольку месяцев. Неугомонную сестренку, естественно, он с собой не брал, несмотря на клятвенные заверения, что вести себя буду тише воды ниже травы (подозреваю, что он не верил ни единому моему слову), и как самое сильнодействующее оружие - слезы в три ручья. Последнее средство почти во всех случаях работало безотказно, чем я бессовестно и пыталась воспользоваться, прекрасно зная, что женские слезы действовали на Фена, как валерьянка на котов: он дурел, слабел и становился до неприличия мягкотелым. А допускать подобное малодушие с последующим раскаянием вкупе с отцовским нагоняем было не в его интересах. Излишне энергичная душа молодого царевича жаждала приключений и новых впечатлений, и любое препятствие на пути к долгожданной свободе, пусть даже временной, вызывало плохо скрываемую досаду. |
