ПУТЬ У НЕГО ПРЕДЛИННЫЙ.

Но где он достает нефть? — спросил я. Вот этого я никак не могу понять, нефть стоит очень дорого. Кто ему дает деньги?

Оставь его в покое, сказала Розальма, ведь он вместе с танком удаляется от луга, поросшего цветами. Да, но однажды он может рассердиться и открыть огонь из орудия; не сообщить ли о нем командованию итальянской армии? А Розальма сказала: — Лучше с ним не связываться, с этим командованием.

Ну хорошо, но однажды в припадке ярости он может и побоище учинить. Этот солдат, сказал я, эта пропащая душа, которая носится на танке, не думай, что он приехал издалека так просто, без всякой цели. Скорее всего, его кто-нибудь послал, и тогда с ним шутки плохи.

А по-моему, сказала Розальма, он приехал в Италию, чтобы повидать места прежних боев, так поступают многие американские туристы. Но я, Розальма, никогда не слыхал, чтобы они тащили с собой танк. А ты поступай, как я, сказала она, я уже об этом забыла. А раз забыла, значит, этого и не было.

Я смотрю из окна на луг. Солнце почти совсем зашло, смолк посвист дрозда, смолк и грохот танка. Розальба говорит: — Лучше ты о нем больше не упоминай, об этом танке. Хорошо, я не буду больше упоминать об этом танке, в котором сидит пропащая душа американского солдата. Однако ты опять упомянул. Клянусь, больше ни слова не скажу об этом танке с башней и орудием, я о нем уже забыл, как о пропащей душе американского солдата.

28

Что от меня нужно этому старику, который идет за мной точно собака, и если я поворачиваю влево, он тоже поворачивает влево! Если я иду прямо вперед, он тоже идет прямо вперед, идет за мной и ни о чем не спрашивает — просто, куда направляюсь я, туда направляется и он. Что ему от меня нужно? Послушай, я — бродяга, я иду куда глаза глядят, сворачиваю наобум, то влево, то вправо, а могу и вернуться назад. Зачем же ты неотступно идешь за мной? Послушай, я брожу без всякой цели, и если ты будешь идти за мной, то в конце концов вернешься на прежнее место.

Старик тенью продолжает идти за мной, вдруг обгоняет меня и шагает впереди, точно желая предугадать, куда я направляюсь. Но часто ошибается, потому что он сворачивает влево, а я вправо.

Я ИДУ ТУДА, КУДА МЕНЯ НОГИ НЕСУТ,

так я сказал. И делаю то, что руки прикажут, а иной раз они приказывают ужасные вещи. Поостерегись моих рук, так будет лучше. Он что-то пробормотал. Что он бормочет, этот старик, что ему нужно? Что тебе нужно? Я не смотрю ему в лицо, не хочу его видеть; когда он обгоняет меня, закрываю глаза. Начинаю прихрамывать, чтобы посмотреть, что он станет делать. Ничего! У меня одна нога короче другой, колено онемело, мне тяжело дается каждый шаг. Я хромой, с вашего позволения.

Теперь старик идет со мною рядом и вдруг дает мне подножку. Это мне совсем не нравится — подножка хромому! Почему ты мне дал подножку? Он без конца кашлял, чихал. Плевался, снова чихал, чесал спину, поддавал ногой камешки. Снова дал мне подножку.

Мы были одни, я и он. По этой дороге могли проехать машины и велосипеды и поднять целые тучи пыли, если б на дороге лежала пыль, но они не проезжали и потому ничего не поднимали. Мог пойти дождь, и пыль намокла бы, капли прибили бы пыль, и она превратилась бы в грязное месиво. Мои ботинки и ботинки старика стали бы утопать в грязи, и, в конце концов, мы начали бы шлепать по грязным лужам. Тогда я сказал бы: в мой ботинок набилась грязь. Но дождя не было, не было даже намека на дождь, облака рассеялись, и небо было чистым и безмолвным.

Старик упрямо шел за мной. Наступал на мою тень и топтал ее. Смотри, я тебя убью, старик. Ты топчешь мою тень, сказал я, — зачем ты ее топчешь? Надеешься меня запугать? Поберегись, незнакомец!

Я мог бы внезапно обернуться и оглушить его ударом в лицо, потом схватить камень в канаве у дороги и проломить ему череп.