Выскочил на веранду, схватил пару крупных яблок и, вернувшись, засунул их Ами в карманы брюк.

Взял свою сумку, винтовку.

Запер дверь и вызвал лифт.

Он все еще держал Ами за пустой рукав, словно боясь, что тот убежит. Втолкнул парня в машину, огляделся по сторонам и порадовался, что никто их не видит.

Мотор завелся сразу, он даже удивился.

И они поехали, и дети не останавливали их машину на улице, хоть фары и не были синими, потому что никто уже не закрашивал фары.

Ами ни о чем не рассказывал, и Яаков не спрашивал.

Он включил радио.

Слышал шум, и этого было ему достаточно.

20.

Наконец-то он выбрал напиток для себя.

Еще повертел в руках эту темную бутылку с белой наклейкой, и все мелкие буквы и надписи исчезли, смылись, остались только большие буквы BLACK & WHITE и две сидящие собачки, очень милая пара.

Эту бутылку отложил для себя.

И еще, разумеется, вынул из бара красную, бархатную.

Взял небольшую рюмку, вытащил пробку, нагнул бутылку. Еще не успела политься красная жидкость, как в бутылке булькнуло — вкусно, маняще.

Он выпрямил бутылку и снова нагнул ее, играя, и снова раздался вкусный плеск, а потом уж красная жидкость заполнила рюмку.

Он поднес ее к губам и вобрал ноздрями горьковатый запах вишневых косточек.

В баре стояли всевозможные вишневые ликеры, и, конечно, все они пахли вишней.

— Ривка, — проговорил он вдруг. — Почему ты пьешь этот… бархатный компот?

И замолчал.

Замолчал, но ждал ответа, хотя она могла и не откликнуться на чужое имя.

Она тоже помолчала.

Потом ответила:

— Это самое вкусное. Попробуй.

— Я пробовал, — ответил он, появляясь на пороге кухни с двумя бутылками в руках.

Она смотрела на него, склонивши голову набок, держа обеими руками тяжелую сковороду, только что с огня.

— Идем в гостиную, — сказала она. — Будем завтракать там.

Он поставил бутылки на стол в гостиной и смотрел, какой из шести стульев выбрать.

На противоположной стене висели те два снимка — самолет и девочка, и ему не хотелось сидеть перед ними.

Он не поленился, отодвинул стулья и вытащил стол на середину комнаты.

Поставил темную бутылку на одном, а красную, бархатную, — на другом конце продолговатого стола.

Потом снял со стола тяжелую керамическую вазу с красными гвоздиками.

Снова открыл бар и вынул две длинноногие хрустальные чаши, одну — себе, другую — ей.

Она, подбоченясь, стояла в дверях кухни, смотрела на хлопотавшего у стола солдата и улыбалась, а затем не выдержала, стала смеяться.

— Ладно, — вырвалось у нее сквозь смех, — если ты…

Он испуганно обернулся.

— Что — я?

— Если ты хочешь, — продолжала она, — пусть так и будет.

Она вытерла руки о передник и решительно зашагала к буфету, но он остановил ее на полдороге.

Он глядел на улыбку, еще игравшую на ее лице, на темные зрачки, то хитро сжимавшиеся, то разжимавшиеся.

— Кто ты — фея или ведьма? — спросил он, хватая ее за плечи.

— Баба, — ответила она, игриво посмотрев на солдата, и добавила: — Возьми-ка бутылки и бокалы.

И тогда постелила льняную скатерть, большую и белую как снег.

— Мне давно уже не было так хорошо, — проговорил он.

Она подняла рюмку.

И он поднял свою.

В комнате стоял полумрак. Жалюзи на всех окнах были закрыты, шторы задернуты.