— О да, так. На войне…

— На войне.

— Но ведь там стреляют?

— Да, стреляют.

— Иоганна могут убить?

Пауза.

— Боже мой…

Пауза.

— Боже… Но почему он должен быть убит здесь, в какой-то Азии?

— Не знаю.

— Почему он должен быть убит в какой-то дальней стране, где вечно печет солнце и летом не бывает дождя, а зимой — снега?

Capa молчала.

— Почему он должен быть убит в чужой стране, так далеко от дома?

— Почему далеко? Его дом здесь. Это его дом, — сказал Сара.

— Здесь? Действительно здесь? Он рожден в Баварии.

— Я тоже не здесь родилась.

— Вы еврейка.

— И он еврей. Не так ли?

— Это было несчастье. Божья кара.

— Таким уж он родился у вас, евреем.

— Над чужим горем грех смеяться.

— Он был хорошим евреем.

— Он мог быть таким же хорошим немцем.

— Он был доволен своей долей.

— Вы говорите — был… И раньше тоже сказали — был… Почему — был?

— Не знаю. Не знаю, почему я так сказала.

— Вы хотели сделать мне больно, да?

Сара не ответила.

— Да… О да! Вы злая, вы очень злая женщина.

— Неужто злая? — то ли гостью, то ли себя спросила Сара.

Гостья молчала.

Они сидели в глубоких мягких креслах, перед гостиным столиком, сидели и разговаривали, будто в самом деле были давно знакомы, и ничего удивительного, если вдруг, не сообщив заранее, даже не позвонив, не предупредив по телефону, заглянула гостья, зашла на минутку поболтать, выпить чашечку кофе, чашечку хорошего черного кофе, который Сара приготовила в два счета, словно ждала, знала, что гостья забежит на минутку, раз-два — и приготовила, благо кофейник под руками и мигом закипел, лишь отмахнулась от близнецов, снова попавшихся ей в кухне, смолола кофе, раз-два — и готово, теперь две женщины болтали, сидя в мягких, уютных креслах, и она не стала поднимать жалюзи, им хорошо было в полосатом сумраке, где ветер пошевеливал жалюзи и по стене, по картинам ходили полосы света и тени, зеленела масляная трава, пестрели цветы и шелестели листья деревьев, — можно было видеть и слышать этот шелест.

— Разве я сказала — был?

— Да, вы сказали.

— Даже не знаю, почему я так сказала.

— Вам нравится издеваться надо мной. Вы отняли у меня сына, лишили мою страну примерного гражданина, хорошего немца превратили в еврея и еще издеваетесь теперь, вы очень нехорошая, злая женщина, исключительно скверный человек, но меня вы не обманете…

Она медленно подняла чашку, пригубила кофе, глубоко втянув ноздрями его пьянящий аромат, и продолжала:

— Не обманете… Я знаю, вы ждете Иоганна — я вижу накрытый стол и Marnier, его cherry.

Не получив ответа, гостья продолжила:

— Ему дали отпуск? Ведь война уже на исходе.

Пауза.

— Он возвращается домой?

Пауза.

— Вы ждете его?

Пауза.

— Он придет сегодня?

Пауза.

— Я увижу его? Увижу?

Пауза.

— Я с ним встречусь?

Пауза.

— Я смогу обнять своего единственного сына?

Пауза.

— Почему вы молчите? Неужели вам еще мало, не достаточно издеваться надо мной? Разве можно так обижать, смертельно пугать меня только потому, что я хочу, чтобы он был немцем, ибо он и есть немец, и я совсем не хочу, чтобы он был евреем?! Только поэтому? Только потому, что природа сыграла с ним такую шутку? Нельзя смеяться над чужим горем, если Господь карает человека и кара эта столь внезапна и непонятна.