Сара слушала.

Она буквально ловила каждое слово, и когда гостья умолкла, чтобы перевести дух, она хотела ответить, объяснить ей — слово за словом, просто, ясно:

— Я злая женщина. Очень злая. Я плохой человек, я знаю. Но я не издеваюсь. И не пугаю вас, нет, не пугаю в самом деле. Почему я должна глумиться? Почему я должна пугать вас? Потому что надо мной глумятся? Потому что меня до смерти пугают каждый день, каждый час, минуту каждую? Нет. Нет! Я не знаю, жив он или нет, но, должно быть, его уже нет в живых, да, наверно, его убили, нету больше. Что мне делать? Издеваться поэтому? Над собой глумиться? Был Йона, мой Йона, никакой не Иоганн, и был счастлив, он был счастлив со мной. На свете мало таких счастливых, и не его Господь наказал, если это наказание — уродиться евреем. Может, Бог наказал вас, не знаю, может, вашего мужа? Может, вы провинились, или если не вы, так он? Кто может знать? Разве вы все знаете? Он был простой солдат и погиб на Восточном фронте? А может, это не так, может, он был убийца, если Господь послал ему обрезанного младенца-еврея? Послал как наказание, да. А может, он был праведник, и мы не знаем, может, это не кара вовсе, может, это дар Божий? Ну не дар ли — из лона своего произвести на свет потомка истребленного племени? Чем не дар Божий?

Но ничего не сказала, не объяснила гостье.

Ничего.

— Нет, — сказала Сара. — Не смеюсь я, нет, хоть, может, я и злая, но не глумлюсь над вами, упаси Господь, что вы! Я сказала — был? Был, был, здесь был, дома. В отпуске был солдат, приходил домой. Ненадолго. Вчера вечером был и сегодня утром. Ели, пили вместе, любили. Что, нельзя?

— Нет, я ничего не сказала…

— И снова жду. Хоть он теперь долго не вернется. Я знаю, долго. Разве я виновата? Я не виновата, что вы опоздали. Разве это моя вина?

— Нет, вы не виноваты… И я тоже… Первым же самолетом вылетела из Франкфурта. Самым первым. И прямо к вам. Только вещи в отеле бросила, и к вам. Может, если бы не в отель сначала…

— Все равно б не успели, — сказала Сара.

Она уже не смотрела на гостью. Тонким носовым платком та утирала глаза, и Сара отвернулась. Отвернулась и долго глядела в стену, хотя не было на той стене ничего интересного — ни масляных деревьев, листьев или цветов, ни игривых переливов света и тени, только два серых снимка — самолет и девочка.

Она обернулась, услышав смех гостьи.

Старая женщина смеялась, она смеялась, не в силах сдержать себя, и сквозь смех говорила радостным голосом, в котором еще слышались остатки слез:

— Почему я плачу? Ну скажите, почему я теперь плачу? Ну, опоздала. Опоздала, что поделаешь. Но если был он дома, если вы ели, пили вместе, любили, — Боже мой! — стало быть, он жив. Жив! Почему же я плачу? Ну скажите, ради Бога, скажите мне, старой дуре, скажите, милая, ну, ради Бога, скажите: почему я плачу? Жив…

Разве я говорила — нет?

Говорила?

Так убеждала себя Сара, закрыв глаза.

Конечно.

Кто окликнул ее вчера?

Вчера вечером?

На дворе?

Когда было темно, и он посветил фонариком, и она увидела его грудь, волосатую, как у Давида.

Так пела известная певица.

Сара слушала песню и не замечала, что брюки на нем узкие и короткие, и он мог бы выглядеть смешным, но он не был смешон, он совсем не казался ей смешным, этот пожилой солдат.

Они молча стояли друг перед другом, и она чувствовала, как он взглядом, словно рукой, скользит по ее распущенным волосам, по лицу, груди.