Может, он мылся и думал о ней, стоя под водяными струями?

Или не о ней?

Но о ком же думать ему, как не о ней?

Не было других, только он да она в большом запущенном доме.

Она без стеснения разглядывала его, застывшего под душем.

— Господи, — сказала она. — Ну не чудо ли…

Шагнула вперед и увидела его голубые глаза, широко раскрытые, подернутые дымкой.

Он что, боялся?

Стеснялся ее?

Желал?

А может, от страха, от стеснения и желанья?

Или от одиночества?

Разве он не был так же страшно одинок, как она?

Разве нет?

Она прижалась щекой к его груди и почувствовала тепло живого тела, мягкое, влажное тепло и твердо обнимавшие руки, а она уж забыла, как руки могут обнимать, не помнила, что так бывает.

— Боже мой… — шептала она, не чувствуя, как слезы льются, льются, не останавливаясь. — Боже, Боженька… Я так соскучилась по теплу! Истосковалась по теплу человеческому…

Был уже поздний вечер, темно вокруг.

В доме тоже ни капли света, даже слабую лампочку в ванной, и ту выключила. Им-то свет был не нужен, и не ждали, что кто-либо придет: жандармы были, проверили, да, собственно, и не проверяли уже как следует ни утром, ни вечером, достаточно ей было крикнуть:

— ……13 в хлеву!

— ……13 в погребе!

— ……13 в огороде!

Да не думала она ни об охранниках, ни о ком другом и выключила свет не со страху и даже не по привычке — темноты ей хотелось, большой, глубокой, кромешной тьмы, и чтоб никого-никого кругом, только он да она, и чтобы в той непроглядной тьме еще крепче прижаться к нему, человеку, влажному, теплому и одинокому, как она сама.

Обнялись они и пошли, не споткнувшись ни разу, не наткнувшись на вещи или ступеньки, поднялись на самый верх, в мансарду, словно кто-то светил им.

Так хотели, и было так.

И они любили друг друга высоко над землей, под самой крышей, на скрипучем деревянном топчане, но никто не слышал, и сами не слышали того скрипа.

Он гладил всю ее, ласкал как любимую женщину, как возлюбленную свою.

Не знала она, что мужские руки, твердые, жесткие, могут быть такими нежными, ласковыми.

— Боже, Боже мой… — шептала она.

И ничего, что не говорил он.

За все время слова не произнес, молчал теперь, и позже всегда молчал, и лишь уходя оставил ей несколько слов, написанных на клочке бумаги.

Может, был немой от природы?

Но что за важность, разве это мешало ей?

Разве слова ей были нужны?

Да и кому они нужны?

А если не молчала она, то не молчала про себя, сама с собой разговаривала, ни с кем другим, даже с ним не говорила.

— Боже мой! — шептала она. — Господи Боже мой… Какое счастье…

Они тихо лежали потом, высоко, под самой крышей и смотрели на скошенный потолок, белеющий при свете луны, глядевшей в узкое окошко мансарды, и она уже ничего не говорила, счастливая и смятенная, поняв, что в ту ночь стала женщиной.

Она повернулась к нему, этому рыжему человеку, который тоже не спал, а молча лежал, глядя на сужавшийся кверху белесый потолок, и прижалась к нему, прильнула, зарылась в него лицом, так что было невозможно дышать.

— Что ты сделал? — спросила она. — Что ты со мною сделал?

Он, как всегда, молчал.

Только улыбался, тоже счастливый, улыбался, не разжимая губ.

— Это было? — спрашивала она себя потом уже, когда осталась одна, забираясь в мансарду и лежа на скрипучем деревянном топчане.

— Это правда было? Или только приснилось мне? — спрашивала она, глядя на скошенный потолок, все так же белевший в лунном свете.