|
А с утра пораньше через речку без седел перейдем, и я Суйлу с Карашем обратно шугану. Им здесь надо остаться, а то сквозь Суйлу уже пейзаж просвечивает, да и Караш не лучше. Вылезем – там пешком можно вылезти, я теперь знаю, – и пойдем потихоньку. Возьмем только самое-самое, ну и перекусить. Устанем, конечно, как собаки, ноги посбиваем и на бродах в сапоги начерпаем, но к вечеру будем на базе… – снова обещаю, думаю я. Но на этот раз я хотя бы верю в свои обещания. – А суп я сварила из фасоли – Аркадьевна дала банку красной фасоли, я туда еще колбы кинула, зиру, кориандр… Пахнет так, что слюной захлебнуться можно. Я тебе в прошлый раз саранку копнула, хотела в суп бросить, но, знаешь, сгрызла сама, когда ты, ну… А в этот раз не стала – не стоит оно того, я тебе лучше покажу – там один куст уже зацвел. А река забрала у меня куклу для говорения, – я сглатываю. – Но, знаешь, я думаю – можно и без нее, она же все равно в голове… Твои вещи я оставила здесь, когда уезжала, палатку тебе уже поставила, а спальник, наверное, в арчимаке, да? Я не стала искать, это ты уж сама, спальник расстелить недолго… И, знаешь, мне ужасно интересно, что ты все это время читала. Ты, наверное, не любишь, когда спрашивают, раз оборачиваешь книги, но я просто извелась от любопытства. Уверена, что-то хорошее, и я все думала – а вдруг я тоже это люблю, вдруг – за то же самое, было бы здорово…
Я говорю и говорю, что-то глупое, необязательное, несу чушь, сидя над трещиной в теле мира. Мои волосы стоят дыбом, спина онемела от напряжения, а бок, которым я приваливаюсь к коновязи, стал влажным и холодным, почти ледяным. И, как всегда, когда говорить необходимо, я не знаю, что сказать. – Ну и в историю мы влипли, рассказать кому – не поверят… – Я вздыхаю, замолкаю на секунду, облизываю шершавым языком пересохшие десны. – Та ночь, когда мы орали песни, – говорю я. – Я сто лет так не отрывалась. – Я снова замолкаю. Мне страшно, как же мне страшно. – Я скучаю по этому. Скучаю по тебе. Ты заноза в заднице, коза упертая, скрытная, как росомаха, но я по тебе скучаю. Слова тяжелеют от налипающего на них отчаяния, и, когда у воздуха появляется привкус крови и тления, я замолкаю. Размазываю по лицу дорожки слез. А потом слышу, как сухо шелестят костлявые лапки. В разрез на животе мира стекает ручеек щебенки, и по неустойчивым камням скользит серая невесомая тень. Саспыга на мгновение замирает, а потом ступает на яркую траву: черно-белый нерезкий снимок, вклеенный в кричащую картинку. Мой рот наполняется слюной, и я вспоминаю, что не ела толком со вчерашнего дня. Мои ноздри забивает сладкое дыхание саспыги, все слова уходят, и я могу смотреть только на костлявые лапки в мягкой оторочке перьев. Думаю: если обойтись без подробностей, то все будет нормально. Думаю: не буду поднимать глаз, и тогда темнота скроет все лишнее. Думаю: я никогда и никому не расскажу эту историю. Я не расскажу ее даже себе. Я вцепляюсь пальцами в землю, вырывая клочья травы, и мое дыхание превращается в сухой свист. Корни травы пахнут горькой плесенью. Мое поле зрения сжимается до круга размером чуть больше тарелки; в него попадают только трава, лихорадочно подрагивающая саспыжья лапка и камень, отколотый от одной из белых скал. Я вспоминаю, как мы с Ильей рассматривали эти скалы в бинокль, сверху, с его любимой секретной точки, и мечтали, как доберемся до них, посмотрим вблизи сами и покажем другим. Я больше никогда не увижу и не почувствую ничего подобного. В моей жизни больше не будет ничего красивого и интересного, потому что я никогда не смогу поднять глаз. И мне даже не будет от этого грустно. – Не хочу, – говорю я и смотрю в лицо саспыги, почерневшее сморщенное личико в облаке серых перьев, и говорю: – Привет, Ася. |
