…Панночка по-прежнему выглядит вызывающе, невозможно городским; он должен был – ну, может, не обрасти бородой, кто знает, растут ли у мертвяков бороды, – но обтрепаться, обтереться, потускнеть. Но нет – все такой же чистенький. Контрастный и неуместный, как будто его неумело прифотошопили к стоянке. Кажется, даже тени от него и на нем неправильные, слегка не под тем углом, и от этого хочется проморгаться. На лбу под гладкой кожей темнеют вмятины. Искривленные пальцы почти не гнутся, и от их вида у меня начинают ныть ожоги на ладони. Хочется извиниться, но, наверное, это будет слишком нелепо.

Панночка недоволен.

– Где Ася? – брюзгливо спрашивает он. – Куда вы ее затащили?

– Ася в беде, – отвечаю я. – Асю хотят убить. – Панночка скептически поднимает брови, но я и так знаю, что несу дичь. Жаль только, что эта дичь – правда. – Но вы ее не найдете и не поможете ей, а я могу.

– И зачем тогда вы меня вызвонили?

– Мне нужна помощь. – Панночка морщится, и я торопливо объясняю: – Мне нужно узнать о ней больше. О том, какой она человек. Что ее… – держало, хочу сказать я, но прикусываю язык: кажется, этот вопрос Панночка просто не поймет. – Что она любит, что ей нравится… Какая она?

Панночка смотрит на меня с подозрением. Несколько муторных секунд кажется, что он не захочет разговаривать и уйдет, но в конце концов он пожимает плечами.

– Ну, она молчаливая, – неуверенно говорит Панночка, и я прикусываю губу. – Работу свою любит, знаете – на любую ошибку бросается, в любом слове, иногда это было даже слишком… Ну что еще… Надежная очень, такая, старается никого не напрягать лишний раз, добросовестная.

Какая скукота, думаю я, какая скукота… И как она его выносила? Потом вспоминаю: это не тот человек, которого она любила. Того давно нет, и это не метафора. Но я пытаюсь еще раз.

– Я немножко о другом спрашиваю, – мягко говорю я, постаравшись убрать из голоса даже тень раздражения. – Мне надо знать – какая она настоящая?

Панночка моргает на меня. Он похож на теленка, кричащего на дневную луну.

– Вы что, хотите, чтобы я вам про постель рассказывал? – хмуро спрашивает он, и я машу на него руками:

– Нет-нет-нет, что вы! Только не постель!

Может, и пригодилось бы, но только не в пересказе Панночки. Да и не хочу я столько знать, это уже слишком.

– Ну, она добрая, – он снова пожимает плечами. – Животные ей нравятся, зверюшки всякие. Что еще… Ну, какао по утрам любит пить, с зефирками…

Я начинаю ржать. Я хохочу, скрючившись в три погибели, медленно сползаю с бревна, но остановиться не могу. В конце концов я оказываюсь на земле, и это вызывает новый приступ хохота. Ничего хорошего в моем смехе нет, это истерика, сама себе дала бы по морде, чтобы остановить, но ведь правда смешно…

– Послушайте, – расстроенно говорит Панночка, – я не вижу ничего забавного. Мне надо найти мою девушку, а вы тут… вы же говорите, что можете помочь, а сами чепухой какой-то занимаетесь. А я… я не могу без нее.

Утерев слезы, я заползаю обратно на бревно.

– И правда не можете, я вам верю, – соглашаюсь я. – Только вы не хотите ее найти. Вам надо ее искать. Большая разница… Вы ведь ее находили, дважды. И делали все, чтобы она снова сбежала, потому что существуете, только пока ее ищете. А заставить ее удрать – дело нехитрое, достаточно было сварить какао, – я снова хихикаю.

Но приступ смешливости уже прошел. Я представляю, как он ходит по тайге и ищет Асю; идут годы, а он все такой же чистенький и надутый, все такой же тоскующий по несбыточному, все так же полон веры, что вот-вот найдет ее и тогда все сразу станет хорошо… Печаль охватывает меня, тяжело облегает плечи, как толстая резина химзащиты.