Генка мотает подбородком: отойди. Он еще ничего не понял и старается не шуметь, чтобы не спугнуть саспыгу. Да убегай уже, думаю я, ускользай, утекай в ущелье, в которое не пойдет ни один охотник, прячься, спасайся! Но саспыга немо застыла у меня за спиной, и я не слышу – чувствую, как дрожит ее сердце, как будто эта вибрация распространяется по воздуху. Она не уйдет. Она не хочет быть саспыгой, ни одна саспыга не хочет быть саспыгой, поэтому они раз за разом пытаются вернуться в этот мир, лезут на гольцы над натоптанными тропами, отравляют воздух и разум своим сладким дыханием, заманивают тех, кто придет и убьет их – убьет за немоту, за то, что они не могут рассказать свои истории.

Я смотрю на Генку, и до него начинает доходить. Его добродушное обычно, раскрасневшееся от скачки лицо становится бледным и озверелым.

– Отойди, – одними губами произносит он, и я, не в силах разжать сведенные от напряжения челюсти, молча мотаю головой. Генку перекашивает от ярости. Он прицеливается, и я скалюсь в ответ. Он не выстрелит, я верю, что не выстрелит, верю, что не может выстрелить, и мне страшно, так страшно, что немеет лицо и внутренности уплывают куда-то вниз, вниз, под камни, в густое ядовитое марево

бешеное ядовитое марево в его глазах но я верю выстрела не будет верю в человека под ним

И Генчик, сплюнув, отводит ружье.

Я с присвистом выпускаю воздух сквозь сжатые губы, чувствуя такую слабость, что, не сиди я верхом, – свалилась бы. Еще ничего не закончилось: Генчик шарит глазами по камням, явно прикидывая, как половчее меня обойти. Может, когда он сдвинется с места, саспыга выйдет из ступора и сбежит. Я хочу оглянуться на нее, может быть, суметь наконец заорать, замахать руками, напугать так, чтобы как ветром сдуло, но тут краем глаза замечаю движение совсем с другой стороны.

Я успеваю повернуть голову как раз вовремя, чтобы увидеть ружье в Санькиных руках. Где-то далеко за ним маячит сам Санька, печальный, ошеломленный и погруженный в себя. Я не успеваю понять, что это значит. Грохочет выстрел, над головой что-то свистит. Эхо раскатывается по ущелью, и в зазорах между рокотом я слышу торопливый шелест лапок. Он промахнулся. Я знаю, что промахнулся, потому что запах саспыжьей крови свел бы меня с ума и я не смогла бы обрадоваться тому, что слышу: саспыга наконец убегает туда, где ее не достанут. Я открываю глаза, заранее ядовито улыбаясь Генчику, но моя ухмылка тут же вянет: он слишком явно изумлен. Я оборачиваюсь к Саньке. Тот опускает задранное к серенькому небу ружье, убирает его за плечо. Вид у него хмурый.

– Все, все, вниз ушла. Не бойся, не достанем уже, – криво улыбается он и укоризненно добавляет: – Говорили же на бо́шку не смотреть, блин, так нет, надо было все испортить.

 6

Слишком много смеяться – к слезам.

Скорость коня, идущего шагом, равна скорости пешехода.

Тем, в кого здравомыслящие люди не верят, нужны истории, чтобы пронизывать их своими тенями и через это продолжать свое существование.

Расстояние доедает многословные и неискренние оправдания Саньки («Ну промазал, и чё! А ты такой ни разу не лажал, рассказывай!»). Я уже выпала из зоны их внимания – просто скучная тетка, которая так некстати влезла в их дела, по глупости и неумелости растерялась и все испортила. Наверное, спустится теперь в Кучындаш, ее там поварешки заждались. Догадается поди, что хватит уже путаться под ногами.

Мне подходит. Я провожаю парней взглядом, пока они не превращаются в две смутные точки и не скрываются за деревьями. Только тогда я оседаю на ближайший камень и кое-как вытаскиваю сигарету, цепляя неловкими ногтями картон и надрывая бумагу.