Лезет же в голову всякое. Подрагивая от ночной росы, я сдираю с себя верхний слой одежды и заползаю в спальник. Вход в палатку не закрываю – пока на тенте дрожит отблеск огня, пока у костра бубнят и хохочут, я хочу точно знать, что происходит снаружи. Я слишком взвинчена, и мне нужна хотя бы иллюзия контроля.

Некстати вспоминается байка, которую любит рассказывать туристам Генка: как он на охоте привязал на ночь у палатки свою собаку («маленькая такая собачка, каряя, типа лайки, но беспородная, но на зверя злая»). Как слушал сквозь сон, как у палатки кто-то «щебурчит, щебурчит». И думал, что, может, собака копает себе лежку или мышь поймала, жует, а с утра, выбравшись, обнаружил лишь кровавые ошметки, ошейник с веревкой и медвежьи следы… «И ведь не гавкнула даже».

Я в эту историю не верю, но застегивать вход не хочу. Боюсь услышать, как за тонкой тканью что-то щебурчит, щебурчит – и что я обнаружу у выхода, когда настанет утро?

…В проем палатки виден чернильный кусочек неба, обрамленный черными ветвями, и на нем – еще бледные звезды. Где-то среди них – Полярная; мысль о Полярной звезде – сладкая и тревожная. Почитать бы, отвлечься. Я даже не помню, какую книгу выронила в реку. Что-то хорошее, это точно. Всегда беру в поход по-настоящему хорошее, проверенное, чтобы, если вдруг закончится, открыть на первой странице и начать заново. А что читала Ася, я уже не узнаю, и это не исправить, что бы там ни воображала Аркадьевна…

«Кто же знал, что они книжками берут», – говорит Ася в моей голове. Берут книжками, берут историями. Хорошая история сделала бы сейчас из меня человека, а не мясной пень со звенящими от напряжения нервами. Заплатка непроницаемой тьмы на мгновение беззвучно заслоняет звезды – ух ты, сова, и здоровенная, а Илья остался без своей истории, и теперь он равнодушный старикан, показывает чужакам, какой кусок тайги ловчее сожрать. Интересно, заходит ли туда саспыга; может, и заходит, бегает по осыпям над озерами, шуршит лапками, шуршит спальником

шуршит, осыпаясь, последняя белая скала, потому что охота на саспыгу уже началась.

* * *

Я просыпаюсь резко, словно кто-то окликнул, с колотящимся сердцем, будто все на свете проспала и Аркадьевна вломилась в мою комнату с воплями о страдающих без завтрака туристах. Едва рассвело; мир подернут росой, словно золотистым шелком, и хором гомонят мелкие птицы. Проспать я ничего не могла, но в голове настойчиво пульсирует: надо валить отсюда. Попить, в кусты… Сейчас выпью кофе – и поеду.

Когда я подхожу к кострищу, парни еще дрыхнут в глубоком пьяном забытьи, храпят на два голоса: заливистый тенор и основательный, с паузами баритон. Я приседаю на корточки, собираясь развести огонь, но тут Санька начинает ворочаться и бормотать. Потрескивание дров и запах дыма разбудят обоих, а я совершенно не хочу сейчас разговаривать ни с Санькой, ни тем более с Генкой. Хотя я по-прежнему не понимаю, что́ должна делать, за ночь во мне выросло убеждение, что стоит задержаться, влезть в разговор – и все пойдет не так. Я сдамся, уговорю себя и тогда уже точно не смогу ничего исправить.

Я тихонько поднимаю пустую полторашку. Набранная в нее вода, конечно, будет вонять спиртом, но запах выветрится при нагревании. Будет мне кофе – только не здесь и не сейчас; но воду надо взять с собой.

Камень на тропе к ручью, тот самый, на котором я когда-то нарисовала серого и мухортого коней, по-прежнему наполовину выкрашен багровым: дожди не успели смыть кровь. Я машинально огибаю его: вокруг камня уже натоптана дуга, которая отходит от тропинки примерно за метр до камня и вливается в нее метром дальше. Санька торчал здесь несколько дней и каждый раз, когда шел за водой, обходил залитый кровью участок, вряд ли сознавая, что́ делает.