…Палатка собрана, арчимаки уложены. Караш дрыхнет на поляне – как бы ни были пьяны Санька и Генчик, кто-то из них позаботился и поставил его на веревку. Наверное, материли меня, когда привязывали, – они-то не знают, что он здесь не ест. Хорошо еще, что не просто спутали, поленившись возиться, а то перлась бы я сейчас пешком до самого спуска, а то и дальше. Сматывая веревку, я замечаю в зарослях жимолости неподвижного, как камень, Суйлу. В неверном утреннем свете его серая шкура кажется почти прозрачной; ноздри окутывает легкое облачко холодного тумана. Суйла истаивает. Медленно, почти незаметно растворяется. Этот мир разъедает его, как кислота. Суйле не надо быть здесь – и Карашу, наверное, тоже, просто по нему это пока не так заметно. Кони должны есть, пить, упрямиться. Тормозить или, наоборот, прыгать, потому что им нравится, а всадника удалось подловить. Кони не должны быть идеально послушными, лишенными желаний автоматами. Меня словно толкает под руку. Видно, у Суйлы такая судьба в эти дни – ходить на буксире.

…Собрана, загружена, подпруги подтянуты, заседланный Суйла привязан за чомбур к задней луке. Еще не понимаю, куда собралась, но точно не на охоту: в таком виде можно только чинно шагать по тропе. Стоя рядом с Карашем, оглядываю стоянку: все ли сделано? Ничего не забыто? Правильно ли я поступаю? В корнях ворочается и тихонько стонет Генка, размашисто отбрасывает тулуп, приподнимается на локте и вперяется в меня мутным взглядом. Открывает рот, собираясь что-то сказать. В панике я прикладываю палец к губам: молчи, молчи. Если он сейчас отключится, то и не вспомнит, что видел меня. Если повезет – они оба не сразу вспомнят, что я вообще вчера приезжала…

– Ты куда? – сипло спрашивает Генка.

– Да так… – я отвязываю Караша и вывожу его из-под дерева, – ты спи, спи.

– А, ладно. – Генка уже начинает валиться обратно на свое лежбище и вдруг резко садится. – Не, погоди… – Он тяжело моргает. – Я что-то спросить хотел.

– Потом спросишь, – ласково предлагаю я, но Генка упрямо качает головой. Брови мучительно двигаются от попытки сосредоточиться.

– Слышь, ты извини, если я вчера по пьяни… – неуверенно начинает Генка, и я машу рукой: проехали. – Да погоди ты, – тревожится он, увидев, что я уже вставляю ногу в стремя.

– Ты спи, спи, – говорю я и торопливо вскарабкиваюсь на Караша. – Я потом все расскажу, как проснешься.

– А, ну ладно, – соглашается Генка и, о чудо, ложится, нащупывает отброшенный тулуп и зябко натягивает его на плечи.

…Кофе я пью там, где тропа вырывается из леса и узким, чуть вихляющим уступом бежит к спуску. Развожу костерок в курумнике рядом с камнем, на котором прыгает нарисованная косуля. Поднимается ветер, и чистое утреннее небо начинает затягивать. Отсюда видно большую часть затененного еще ущелья, но лог, пронзенный белыми скалами, скрыт за отрогом горы. Похоже, чтобы попасть в него, мы с Асей поднялись почти к самой ее вершине и обошли с другой, невидимой отсюда стороны. От воспоминания о том перевале меня пробирает дрожь, и я снова пытаюсь понять: что́ я должна, что́?

Чтобы узнать, надо найти саспыгу, и я – в отличие от Саньки и Генчика – знаю, где ее искать.

* * *

Два потока звуков возникают почти одновременно, просачиваются сквозь фоновый шум ветра: призрачный, продирающий шепот камешков под четырьмя птичьими лапками и намного более громкие, материальные, приводящие в отчаяние хруст и удары подков. Я не надеялась, что меня не найдут, – следы не спрячешь, – но думала, что в запасе больше времени. Не догадалась, что, когда саспыга близко, голод становится сильнее любого похмелья.

Я и сама голодна.

– Вот она! – изумленно орет Генка.