Я и сама голодна.

– Вот она! – изумленно орет Генка. – Бля, Санька, вон она, реально!

И правда – реально, хотя в это по-прежнему трудно поверить. Саспыга скользит по осыпи, невесомая и размытая; земля уходит из-под ног от одного взгляда на ее движение. Под языком выстреливает фонтанчик слюны, и я торопливо глотаю ее. Медь, и малина со сливками, и печеная на папин день рождения курица, кровь, и шоколад, и кофейная горечь, сладость горячих от солнца груш прямо с дерева и гниющих цветов

(никаких забот никаких страхов никакой печали

темнота)

– Сверху заходи! – надсаживается Санька. – Катюха, спуск ей перекрой, не тупи!

Меня словно дергают за веревочки: ноги сами ударяют коня в бока, рука сама взмахивает чомбуром. Растревоженный Караш прыгает с места; я чувствую рывок назад – это оставшийся на месте Суйла – и тут же топот. Серая морда просовывается к моему колену. Бешеный галоп по тропе прямо к спуску не дать уйти вниз перекрыть путь только бы не соскользнуть всадник балансирует на вертикальном склоне ноги коня отрываются от земли запрокинутое лицо перепахано ужасом мое лицо

Ветер свистит в ушах, шумно треплет капюшон куртки, дергает за волосы. Ветер пахнет снегом.

Я успеваю затормозить перед самым поворотом на спуск. Генка летит галопом по-над тропой. Его Чалка трясет головой и бросается из стороны в сторону, каждый прыжок по камням на грани, каждый скачок может оказаться последним, а по тропе приближается Санька, рот у него раззявлен, глаза дикие, волосы стоят пыльной черной копной, и он на ходу рвет с плеча ружье торопится успеть пока

она выскальзывает прямо на меня – пухлое тело в серых перышках, костлявые короткие лапки, невесомое движение, противоестественное настолько, что хочется кричать

(не смотри в лицо)

– На бо́шку не смотри! – орет Генка. – Не смотри на бо́шку, дура! – И я усмехаюсь: сама знаю, – а потом поднимаю глаза и заглядываю саспыге в лицо. Не могу обойтись без деталей, истории не могут обойтись без деталей мне нужны подробности чтобы рассказывать чтобы понимать

На лице саспыги нет перышек. У саспыги маленькое, темное, как торф, сморщенное личико

(Андрея Таежника, я уже смотрела саспыге в лицо, но не захотела об этом помнить, но я нарушила правила и лишилась добычи, но я не хочу такой добычи не хочу такого освобождения)

У саспыги лицо столетней старухи, и разве я не знала, что так будет и чьи это будут черты?

(и эти неприятные, тошнотворные движения, когда она выщипывала из себя серенькую, испачканную кровью дрянь)

Санька осаживает коня и сдергивает ружье с плеча, а сзади на саспыгу

(на Асю)

летит Генка, и за спиной у него тоже чернеет ствол.

– Вы чего? – говорю я. – Блядь, да вы чего?! – ору я, перекрикивая ветер.

Саспыга замирает, тенью распластывается по камням, и вдруг становится тихо, так тихо, что я слышу, как дышу, как раздувают ноздри кони, как со свистом проходит воздух сквозь стиснутые зубы Генки. Сухо шуршит лапка саспыги – сжимается и разжимается, сжимается и разжимается, сдвигая тонкий ручеек щебня, и снова сжимается в бледный костлявый кулачок.

Один из коней нервно переступает с ноги на ногу, звонко ударяет подковой по камню, и мир снова начинает двигаться. Ветер, взвыв, дает мне мокрую пощечину, и я прихожу в себя, верчусь в седле, пытаясь углядеть одновременно за Генчиком, Санькой и саспыгой.

– На бо́шку только не смотри, – деловито говорит Генка и снимает с плеча ружье.

…Я стою в центре треугольника. Не загораживаю саспыгу полностью, но маячу достаточно близко, чтобы Санька и Генка не рискнули положиться на свою меткость и побоялись стрелять, – тем более что оба до сих пор пьяны и, скорее всего, это понимают. Они не станут нарушать правила игры и не заглянут саспыге в лицо, но я верю, что они не будут стрелять.