Охота остановлена. Саспыга в безопасности – никто не будет искать ее на той стороне, дураков нет. Я защитила ее. Спасла. Это – то, что я должна была сделать?

Кажется, что все кончено, но это только иллюзия. Генка не успокоится, Санька даст себя уговорить, саспыга снова полезет на гольцы. Она не останется в ущелье, не захочет оставаться. Рано или поздно выберется, чтобы скользить по осыпям, все вверх и вверх, подальше от страшной трещины на дне нехоженого ущелья, не зная, что саспыге не дано выбраться с той стороны живой. Даже если Санька не даст убедить себя, что ему просто помстилось, – мало ли что чудится людям с похмелья. Даже если сумеет уговорить Генку. И, кстати, Костю – я вспоминаю, что он собирался подъехать, как только поднимет группу. Даже если они согласятся… Нет, это не сработает. Там кто-то шепнет, здесь – расскажет спьяну как прикол, а кто-то почует и сложит один и один, как почуял и сложил Санька… И не стоит еще забывать о невзрачных городских людях, раздающих охотникам телефончики, готовых отвалить огромные деньги за специальное – ну, вы понимаете – мясо.

Я не смогу сторожить ее вечно, это физически невозможно. Даже если вообразить такое – рано или поздно я не сумею ее загородить.

А главное, я не могу поверить, что все исправлено.

Я вытаскиваю куклу и заглядываю в ее карие, слегка безумные глаза. Глажу пальцем спутанные нейлоновые кудри на макушке. Кукла для говорения. Успокаивающая, защищающая кукла для вговаривания себя в мир, когда самой – никак. Я вспоминаю, как Ася пристраивала ее на колене. И как впервые попыталась ее сжечь – я тогда сорвалась из-за Панночки и кричала что-то про сущности, которые когда-то были разумными, кричала, что так нельзя, что я не такая… Кричала, потому что помнила охоту на саспыгу и знала: я – такая, именно такая, просто не хочу об этом знать.

Кукла с обожженным, почерневшим лицом. Почерневшее, сморщенное в кулачок лицо саспыги, обрамленное перьями, полное тоскливого ужаса лицо Аси. Я кричала, что не такая, а сама думаю о саспыге, которая ушла вниз и которую надо бы сторожить от охотников, но вряд ли получится. Так я и правда ничего не исправлю, потому что думать надо не о саспыге. Это не призрачное существо – это Ася в помрачении мечется по ущелью, Ася с разумом, забитым мягкими серыми перышками, пытается выбраться, но не знает как, это Асю, которая считает, что орфографические ошибки похожи на щенят, загоняют охотники…

Мне вернули ее, извлекли из бурана, не дали ей сгинуть в снегу, чтобы я вытащила ее с той стороны, как и обещала. А я, как идиотка, ломаю голову, пытаясь понять, чего от меня хотят…

* * *

Ведя коня в поводу, я осторожно заглядываю вниз, и меня начинает подташнивать. Вот будет глупо, если второй раз я этот спуск не пройду. Я до сих пор не знаю, как именно буду вытаскивать Асю, – но рискую и не узнать. У меня же еще и Суйла на буксире, дернется не вовремя – и привет. Караш подходит поближе и дышит мне в ухо. Дыхание у него (все еще) холодное, а вот чомбур, который дала Аркадьевна, теплый и удивительно гибкий: малейшее движение коня передается по веревке прямо в ладонь.

– Пойдем пешком? – спрашиваю я. Караш фыркает в ответ и слегка пихает меня лбом. Первый намек на ласку за те две с лишним недели, что мы знакомы. Я решаю считать это добрым знаком.

Никогда не слышала о волшебных чомбурах. Я сжимаю пеструю веревку в кулаке, приседаю и осторожно вытягиваю ногу, чтобы утвердить ее ниже по тропе.

…Я сползаю, опираясь на ладони и скатываясь на заднице, и все мышцы дрожат от напряжения. На коней оглядываться некогда; я слышу, как они аккуратно переступают за спиной, и этого достаточно. Изредка раздается резкое шарканье, когда неудачно поставленное копыто съезжает на полметра вниз, и тогда, похолодев, я втягиваю голову в плечи и зажмуриваюсь, ожидая, что сейчас на меня рухнет конская туша.