Дело вот в чем: это кайф, на который подсаживаешься.

…Сегодня мне этот кайф не светит. Казалось бы, трудно опираться на человека, который так решительно пытается избавиться от себя, но в своем побеге Ася настолько есть, что хватит на толпу погруженных в транс монахов. Вот она возится в палатке: шебуршение, запах влажных салфеток, густое чмоканье, потянуло кремом для рук, шорох, тихое звяканье – я вспоминаю тяжелую пряжку на ремне ее карманистых штанов. Вздох. Длинный скрежет молнии, нейлоновый шелест, еще один длинный, прерывистый вздох. Тихо шмыгнула носом. Кажется, плачет…

В конце концов Ася засыпает, но легче ей от этого не становится. Я слышу, как она юлой вертится в спальнике. Снова тихо и отчаянно плачет. Потом, видно, чуть успокаивается, засыпает глубже – и тогда к ней приходят сны. Понимаешь, нет смысла, говорит она. Голос у нее во сне совсем тонкий, девчачий, невнятный. Я тоже уже задремываю. Голос у Аси совсем юный и пьяный до синевы, и когда только успела…

* * *

…а вот другой, низкий и такой бухой, что ни слова не разобрать, но я узнаю Саньку. Вспоминаю: они спустились сегодня – не моя группа. Девочку эту вспоминаю – совсем маленькая, вряд ли старше двадцати, волосы оранжевыми и розовыми перьями, кольцо в носу, и с тех пор, как слезла с коня, виснет на Саньке, а когда не виснет – кутается в его камуфляжную куртку. Куртка ей велика – два раза обернуться. Санькина лапа снисходительно поглаживает девочкину талию. Рядом болтается подружка, вся в косичках, то и дело закатывает глаза – видно, что романчик этот ее достал, а деваться некуда. Кажется, все трое спустились уже подогретыми и, конечно, продолжали весь вечер, а теперь оказались в комнате туристок. Ничего, в общем, нового. Комната от меня через стенку, а стенка – кусок фанеры, не повезло мне. Голос у рыжей пронзительный, а градус такой, что прикрутить звук ей не приходит в голову.

– Да нет же смысла! – вопит она. Санька сердито ворчит в ответ, и она едва не визжит в ярости: – Да пойми ты, они там бессмысленно… за что? Зачем? Нет смысла!

– Да не ори так, – это подружка. – Саша, ну ты сам подумай, за что ты собрался…

Санька горячо бубнит, девушки отвечают на два голоса, страстно и неразборчиво. Умирать, бормочут они. Убивать. А ты пацанам нашим что. Да пойми ты. Я лежу, вытянувшись в спальнике, как на плацу, мое сердце колотится в горле, кулаки сжаты. Я хочу, чтоб они перестали. Я хочу, чтобы они не переставали, девочки, не переставайте, хотя бы попытайтесь…

– Бессмысленно! – взлетает девчачий голос, звенящий от слез. Она рыдает, отчаянно, взахлеб, как может рыдать только совсем маленький ребенок или совсем пьяный подросток. – Бессмысленно! – выкрикивает она, и я слышу гулкий удар. И еще один. И еще. Тишина.

Мое тело становится холодным и влажным. Санька никогда не ударит девушку, даже бухой до состояния макета. Нет, не так: Санька – и никто из наших – никогда не ударит туристку. Я это знаю. Я в этом не сомневаюсь.

– Ну ты чего… – в ее голосе поровну жалости, страха, слез. Снова удар; я понимаю, что Санька колотит кулаками по дереву, и снова начинаю дышать. Бьет по спинке кровати, может быть. Или по столу.

– Да, бессмысленно! – орет он.

– Вот да, я тебе и говорю…

– Они все там… просто так… Думаешь, я не знаю? Думаешь, мы тут не знаем ничего?! Пацаны же рассказывают… Нет смысла, нет смысла…

Удар. Тихие, успокаивающие, испуганные голоса.