– Теперь многие из нас стали уголовницами, – говорю я. Ася удивленно вскидывает брови и вдруг – соображает, сморщивается, будто откусила кислого. Я стискиваю зубы. Сейчас начнется… Она отводит глаза.

– Да нет, ты чего. Куда мне…

– Понятно.

Ася кусает губу.

– Слушай, если хочешь, я все объясню. Только не сейчас, ладно? Я бы еще поспала…

* * *

Мне снится Андрей Таежник. Во сне он совсем маленький, со сморщенным личиком, похожим на потерянное в чулане яблоко, и все время почесывается и обирается, что-то выщипывает из кожи, какие-то серые невесомые волоски. Он протягивает когтистую лапку и вырывает у меня из рук телефон. Тот включается сам собой, и Андрей раздраженно шарит пальцем по экрану. Он ищет алтайские буквы. Совсем рассердившись, он швыряет телефон в костер, и тот взрывается медленным фейерверком. Искры, пухлые, как «о» под двумя точками, перышками плывут к небу. Я пригибаюсь, потому что у меня за спиной стоит мерин Андрея; я боюсь, что он сейчас испугается и прыгнет, но тут Санька смеется и говорит: ну у тебя и конишка, глухой, что ли, даже ухом не дернул, и где ты таких клонов берешь, такой же точно, как тот, которого у тебя съели, а Андрей говорит да ну похож просто и все выщипывает серенькое загорелая кожа в больших мурашках да нет говорит Санька вообще такой же мерин за спиной вздыхает по шее скользит холодный сырой туман как облако я понимаю хочу сказать но лицо Андрея молчит сжатое в кулак лапки ловко шуршат по осыпи

…Я просыпаюсь, давясь стоном ужаса, задыхаясь, как от долгого бега. Мочевой пузырь опять переполнен. По груди медленно стекает струйка липкого, отвратительно холодного пота. Снова тяжело бухает о ребра сердце, и страшно хочется пить.

И теперь я точно знаю, что́ не так с нашими конями.

 8

За погоду нельзя пить – солнца всю дорогу не будет.

Но можно выпить за то, чтобы химзащиты всегда были привязаны к седлу.

За ночь спутанные кони могут уйти километров за десять, а то и дальше. Каждое утро Ася находит в своем какао три зефирки и еще одну рядом на удачу.

Туман лежит на поляне толстым пластом ваты, и Караш в нем кажется большим камнем, а серого Суйлу и вовсе не видно. Туман поднимается в небо, бледное и чистое, как запотевший от холода хрусталь. Трава под ногами сизая от тесно усаженных капель росы, и через пару шагов по поляне мои штаны промокают на коленях так, что ясно: скоро потечет в сапоги. Трава еще толком не выросла. Был бы июль – я бы уже промокла по подмышки.

Не знаю, что хочу увидеть. Может, шрамы на шкурах, следы лечения, что-то, что покажет: я все перепутала, а кони совершенно в порядке. Я уже в радиусе веревки. Полосы примятой травы – Караш ночью ходил с места на место. Но сама трава не тронута, хотя за ночь он должен был ощипать ее до состояния чахлого газона. И навоза, между прочим, нет, ни старого, ни свежего, ни единой кучки.

Что ж. Мертвые кони не едят и не какают.

В моей голове звучат голоса. Это не глюки, всего лишь воспоминания. Вот Аркадьевна: на ком в прошлом году ходила, на Суйле? Да, жалко, хороший был мерин, но ничего, сейчас подберу тебе не хуже. Вот Костя: а Караша мне самому заколоть пришлось, поломался, когда их волки книзу погнали… Вот еще один голос. Дядька из Четкыра, не помню, как зовут, пьяный в хлам: ты, Аркадьевна, охренела так коней называть. Это ж кто додумался? Аркадьевна улыбается замороженной улыбкой. Она понятия не имеет, чем недоволен гость, но выяснять и спорить не собирается. Дядька ворчит. Аркадьевна: да не помню я, бляха-муха, что ты докопался? Кто-то предложил, мне понравилось. Жалко, хорошие были мерина, коробка-автомат.