– Так-то ты по утрам какао пьешь, да?

Перевод: не сыпь слишком много, ты же не любишь. Ася нервно мотает головой.

– Мне мой парень по утрам делал какао, – говорит она.

– Мило…

– Да я его терпеть не могу! – рявкает она.

– Парня или какао?

Я поворачиваюсь к огню спиной; почти сразу начинает припекать под коленками. Повар-гриль. Ася трясет головой.

– Каждое чертово утро… вот именно, что мило… Кстати, спасибо за кофе. И за гречку. Кстати, я сама могла приготовить. Тебе не надо меня кормить. Ты ведь уже не на работе…

– У меня рефлексы, – машинально отвечаю я. Какая-то часть меня считает, что кормить ее еще как надо. Та же часть, которая хочет экономить кофе.

Ася вздыхает.

– Как ты думаешь, Суйла далеко ушел?

* * *

Суйла ушел далеко.

Туман собирается в логах и ползет в небо, но я трачу время, обрезая следы вокруг поляны, – никак не могу поверить, что Суйла мог уйти один, хотя Караш так и рвется куда-то в сторону ущелья. В конце концов я убеждаюсь, что Суйла не стоит в ближайших кустах, и позволяю Карашу пойти куда ему хочется. Он тут же лезет в кедрач. Под копытами – черника и бадан, а под ними – крупные старые камни, вросшие в землю, а под ними и вокруг – щели и провалы. Ехать здесь верхом – плохая идея, но Караш ступает так уверенно, что я решаю рискнуть. Замечаю голый, еще влажный камень там, где что-то содрало с него мох, свежий светлый излом в черном сплетении корневищ бадана. Хочется верить, что это было копыто Суйлы, а не какого-нибудь марала.

Минут через пять справа раздается отчетливый звон – и я ведусь, как маленькая, мгновенно забыв, что ботала на Суйле нет. Караш упирается, когда я пытаюсь повернуть на звук, и его упрямство приводит меня в себя. Это чертова птичка. Никто не знает, как она называется, никто никогда не видел эту сволочь, наверняка маленькую и серо-пестренькую, незаметную в кустах. Сколько крови она попортила нам своим лживым голоском! Потерять время, обшаривая кедрач не в той стороне, влезть в курумник, застрять в буреломе… Конь упирается, но ты, поверив поддельному боталу, заставляешь его идти: вдруг косяк, который ты ищешь, пасется за этой скалой или прячется от дождя под тем кедром. А потом земля под ногами кончается и исхоженная долина распахивается с невиданного угла; или горечавки под копытами розовые вместо синих; рассерженный соболь планирует с кедра в траву, подруливая толстым хвостом; или вдруг на скалке – корявый кустик багульника в розовой пенке запоздалых цветов. Спасибо, птичка. А теперь заткнись и дай услышать реальное ботало, я тут вообще-то коней ищу…

Но сейчас прислушиваться не к чему. Я отдаю Карашу повод, и он тут же сворачивает в прежнюю сторону. Я только надеюсь, что он тащит меня куда надо и смерть лишила его голода, но не страха одиночества. Скоро я понимаю, что права: поляну за кедрачом пересекает полоса смятой травы.

След быстро выводит на тропу, узкую, в две ладони, но хорошо набитую. Она прошивает еще одну полосу кедров (на влажной земле между корнями остался четкий след подковы), выходит на поляну, круто падающую вниз, и поворачивает, уводя наверх по-над краем ущелья. Та самая тропа, о которой мне никогда не хотелось говорить. Заросший березой подъем в редких лиственницах и прижатых к земле кедрушках видно далеко вперед; я различаю несколько белых пятен, но Суйла это или остатки сугробов, разобрать пока не могу. Боковым зрением замечаю движение рыжего; может, просто ветер шевелит засыхающую ветку, но я поворачиваю голову – и вовремя. Подпрыгивает и исчезает в серебре ивняка рыжая косулья попа. Я смеюсь. Торопиться некуда.