Все-таки фамилия Иннокентьев жгла память Петра Ивановича. «Какой Иннокентьев, что за Иннокентьев? - размышлял он, укладываясь спать, - И что у них было? Когда?.. А ведь что-то было серьезное, раз она даже испугалась, что могу воспользоваться фактом и отнять Андрюшку. Эх, напрасно я ей все открыл с перепугу. Нужно было сделать вид, что я о ней все знаю, и выудить у нее потихоньку. Тогда бы я действительно о ней знал-а она обо мне нет! Вот дал маху… - Он досадливо покосился на книжную полку. - А все потому, что меня эта чертова книженция привела в полное расстройство. Собственно, даже и не она. Просто сей «прибор» пробудил что-то во мне - какие-то чувственные, дословесные представления о совершенное, истинном, справедливом. Они есть в каждом человеке. Они самый суровый наш судья; судья, который все запоминает, учитывает любое - пусть не понятое, не высказанное, только почувствованное несовершенство, фальшь, неправду… Страшный судья!»

    Но это были спокойные академические мысли. Главное-то Петр Иванович теперь знал.

    V

    А несколько дней спустя на «Книгу жизни» нарвался Андрюшка: рылся на книжных полках.

    -  О, этой у нас не было! Пап, это ты из Москвы привез? Можно, я почитаю?

    Первым движением Петра Ивановича было отнять у сына опасную «книгу». Детям до шестнадцати… Но он тут же одумался, внимательно посмотрел: мальчик с худым лицом и уклончивым взглядом стоял перед ним «Что я. о нем знаю? Что он знает о себе? Но… постой, постой!» Петр Иванович перебрал в памяти: что в его «Книге жизни» было сказано о родителях? Ничего предосудительного - во всяком случае в Андрюшкины годы; тогда он все в матери, в отце, а затем и в отчиме принимал как должное.

    -  Что ж, почитай. - Посмотрел на сына и повторил многозначительно: Почитай, почитай…

    Рано утром Петр Иванович ушел на работу. С сыном он встретился лишь вечером. Андрюша с ногами сидел на диване в его комнате, искоса поглядывал то на книгу, лежавшую рядом, то на отца. Глаза у него были красные, выражение лица несчастное и затравленное, «Так, - отметил Петр Иванович, - и ему перепало на орехи».

    -  Ну, сын, - произнес он, садясь на другой край дивана и устремив на Андрюшку проницательный взгляд, - прочитал?

    -  П-п-прочитал…

    -  Н-да-а… - протянул Петр Иванович, нагнетая атмосферу. («Ох, нечисто у Андрюшки!») - Что же это ты, а? Как же ты дошел до жизни такой?

    -  Пап, да я… я только один раз! - покаянно захлюпал маленький грешник. Я не хотел, а Левка с Сашкой стали смеяться, и я… - И он, понимая, что теперь ему никогда и ни в чем не оправдаться, опустил голову.

    «Что же это он натворил? Курил? Или, не дай бог, уворовали что-то? - соображал Петр Иванович, накаляясь праведным отцовским гневом. - Руки поотрываю шельмецу!»

    На какой-то миг ему стало жаль мальчика. Ведь то, что для него, Петра Ивановича, стало давно прошедшим и снисходительно воспоминаемым, для Андрюшки сейчас самая жизнь - со всей ее сложностью и ответственностью, со страхом не прослыть мямлей и трусом, а может, и с мальчишеской влюбленностью, с борьбой чувств и незнанием, как поступить… Но эти тонкие соображения тотчас вытеснило чувство превосходства над сыном, которого он кормит, одевает, воспитывает и который, черт побери, должен вести себя как следует!

    -  Так вот, сын, - весомо сказал Петр Иванович, - сопровождая каждое слово помахиванием указательного пальца, - чтоб этого больше не было.