Тогда Малыш вдруг упал на колени, протянул руки и открыл рот. Мы молчали, опешив. Малыш тоже не двигался. Глаза его были закрыты. Это длилось всего несколько секунд, затем он вдруг мягко повалился на спину, сел и резким движением разбросал на полу перед собой смятые листья. По лицу его снова пробежала ритмичная рябь. Быстрыми и какими-то очень точными касаниями пальцев он принялся передвигать листики, время от времени помогая себе ногой. Мы с Комовым, привстав с кресел и вытянув шеи, следили за ним. Листья словно сами собой укладывались в странный узор, несомненно правильный, но не вызывающий решительно никаких ассоциаций. На мгновение Малыш застыл в неподвижности, и вдруг снова одним резким движением сгреб листья в кучку. Лицо его замерло.

    -  Я понимаю, - объявил он, - это - ваша еда. Я так не ем.

    -  Смотри, как надо, - сказал Комов.

    Он протянул руку, взял меренгу, нарочито медленным движением поднес ее ко рту, откусил осторожно и принялся демонстративно жевать. По мертвенному лицу Малыша пробежала судорога.

    -  Нельзя! - почти крикнул он. - Ничего нельзя брать руками в рот. Будет плохо!

    -  А ты попробуй, - снова предложил Комов, взглянул в сторону диагностера и осекся. - Ты прав. Не надо. Что будем делать?

    Малыш присел на левую пятку и сочным баритоном произнес:

    -  Сверчок на печи. Чушь. Объясни мне снова: когда вы отсюда уходите?

    -  Сейчас объяснить трудно, - мягко ответил Комов. - Нам очень, очень нужно узнать все о тебе. Ты ведь еще ничего о себе не рассказывал. Когда мы узнаем о тебе все, мы уйдем, если ты захочешь.

    -  Ты знаешь обо мне все, - объявил Малыш голосом Комова. - Ты знаешь, как я возник. Ты знаешь, как я сюда попал. Ты знаешь, зачем я к тебе пришел. Ты знаешь обо мне У меня глаза на лоб полезли, а Комов как будто даже и не удивился.

    -  Почему ты думаешь, что я все это знаю? - спросил он спокойно.

    -  Я размышлял. Я понял.

    -  Это феноменально, - спокойно сказал Комов, - но это не совсем верно. Я ничего не знаю о том, как ты здесь жил до меня.

    -  Вы уйдете сразу, когда узнаете обо мне все?

    -  Да, если ты захочешь.

    -  Тогда спрашивай, - сказал Малыш. - Спрашивай быстро, потому что я тоже хочу тебя спросить.

    Я взглянул на индикатор. Просто так взглянул. И мне стало не по себе. Только что там был нейтральный белый свет, а сейчас ярким рубиновым огнем горел сигнал отрицательных эмоций. Я мельком заметил, что лицо у Вандерхузе встревожено.

    -  Сначала расскажи мне, - произнес Комов, - почему ты так долго прятался?

    -  Курвиспат, - отчетливо выговорил Малыш и пересел на правую пятку. - Я давно знал, что люди придут снова. Я ждал, мне было плохо. Потом я увидел: люди пришли. Я стал размышлять и понял - если людям сказать, они уйдут, и тогда будет хорошо. Обязательно уйдут, но я не знал - когда. Людей четыре. Очень много. Даже один очень много. Но лучше, чем четыре. Я входил к одному и разговаривал ночью. Шарада. Тогда я подумал: один человек говорить не может. Я пришел к четверым. Было очень весело, мы играли с изображениями, мы бежали, как волна. Опять шарада. Вечером я увидел: один сидит отдельно. Ты. Я подумал и понял: ты ждешь меня. Я подошел. Чеширский кот! Вот как было.

    Он говорил резко и отрывисто, голосом Комова, и только внесмысловые слова он произносил этим сочным незнакомым баритоном. Руки, пальцы его ни на секунду не оставались в покое, и сам он все время двигался, и движения его были стремительны и неуловимо-плавны, он словно переливался из одной позы в другую.