Тодор Кан, железный Кан, был начальником Штурманского факультета.

    – О! – сказал Панин. – Тебе предстоят интересные полчаса, староста. Железный Кан очень живой собеседник.

    – Железный Кан большой эстет, – сказал Сережа Кондратьев. – Он не потерпит старосту, у которого курсанты двух строк связать не могут.

    – Я человек простой, простодушный, – начал Панин, но в это время дверь приоткрылась и высунулась голова дежурного.

    – Кондратьев, Панин, приготовиться, – сказал дежурный.

    Панин осекся и одернул куртку.

    – Пошли, – сказал он.

    Кондратьев кивнул Грише и пошел следом за Паниным в тренировочный зал. Зал был огромен, и посередине сверкало четырехметровое коромысло на толстой кубовой станине – Большая Центрифуга. Коромысло вращалось. Кабины на его концах, оттянутые центробежной силой, лежали почти горизонтально. Окошек в кабинах не было, и наблюдение за курсантами велось изнутри станины при помощи системы зеркал. Несколько курсантов отдыхали у стены на шведской скамейке. Задрав головы, они следили за проносящимися кабинами.

    – Четырехкратная, – сказал Панин, глядя на кабины.

    – Пятикратная, – сказал Кондратьев. – Кто там сейчас?

    – Нгуэн и Гургенидзе, – сказал дежурный.

    Он принес два костюма для перегрузок, помог Кондратьеву и Панину одеться и зашнуровал их. В костюме для перегрузок человек похож на кокон шелкопряда.

    – Ждите, – сказал дежурный и пошел к станине.

    Раз в неделю каждый курсант крутился на центробежной установке, приучаясь к перегрузкам. Раз в неделю по часу все пять лет. Надо было сидеть и терпеть, и слушать, как трещат кости, и чувствовать, как широкие ремни впиваются сквозь толстую ткань костюма в обрюзгшее тело, как обвисает лицо и как трудно мигать – тяжелеют веки. И при этом нужно было решать какие-то малоинтересные задачки или составлять стандартные подпрограммы для вычислителя, и это было совсем нелегко, хотя и задачки, и подпрограммы были известны с первого курса. Некоторые курсанты выдерживали семикратные перегрузки, а другие не выдерживали даже тройных – они не могли справиться с черным выпадением зрения, и их переводили на факультет Дистанционного Управления.

    Коромысло стало вращаться медленнее, кабинки повисли вертикально. Из одной вылез худощавый смуглый Нгуэн Фу Дат и остановился, держась за раскрытую дверцу. Его покачивало. Из другой кабинки мешком вывалился Гургенидзе. Курсанты на шведской скамеечке вскочили на ноги, но дежурный уже помог ему подняться, и он сел, упираясь руками в пол.

    – Больше жизни, Лева! – громко сказал один из курсантов.

    Все засмеялись. Только Панин не засмеялся.

    – Ничего, ребята, – сипло сказал Гургенидзе и встал. – Ерунда! – Он страшно зашевелил лицом, разминая затекшие мускулы щек. – Ерунда! – повторил он.

    – Ох и понесут же тебя сегодня, спортсмен! – сказал Панин негромко, но очень энергично.

    Кондратьев сделал вид, что не слышит. «Если меня сегодня понесут, – подумал он, – все пропало.