|
Я ломала голову, куда нам ехать, и наконец остановила выбор на Нортхолле – не потому, сказала я, что намерена пить целебные воды, а затем, что тамошний воздух мне кажется полезным для моего здоровья. У мужа моего была только одна мысль – как бы лучше мне угодить, поэтому он тотчас согласился и велел заложить карету на следующий же день; но, когда мы обсуждали с ним все эти дела, он обронил одно страшное для меня замечание, которое лишало мое предприятие всякого смысла: он сказал, что предпочел бы ехать не с самого утра, так как ему нужно до отъезда повидаться с капитаном, дабы дать тому кое какие письма; с этим делом, сказал он, ему удастся управиться к полудню. – Помилуй, друг мой, как тебе будет угодно, – отвечала я. Однако это было с моей стороны чистое лицемерие, и голос мой был в полнейшем разладе с сердцем, ибо я про себя положила помешать этому свиданию во что бы то ни стало. Поэтому вечером, незадолго перед тем, как лечь, я сказала, что передумала и хотела бы вместо Нортхолла ехать в другое место, да только боюсь, как бы это не расстроило его дел. Он спросил, куда же мне угодно ехать. Я с улыбкой отвечала, что не скажу, дабы не вынуждать его менять его собственных планов. Он отвечал мне тоже с улыбкой, – но только бесконечно более искренней, чем моя, – что у него нет столь значительных дел, кои могли бы ему помешать ехать со мной куда только мне будет угодно. – Да, но ведь ты хотел перед отъездом переговорить с капитаном, – сказала я. – Это так, – сказал он и задумался. – Впрочем, я могу написать записку своему поверенному и попросить его зайти к нему вместо меня; мне всего навсего надо подписать накладные, а это и он может сделать. Когда я убедилась, что одержала победу, я стала жеманничать и ломаться. – Друг мой, – сказала я, – не откладывай из за меня свои дела хотя бы и на час, прошу тебя! Я могу повременить со своей поездкой и неделю, и две, лишь бы не причинить ущерба твоим делам. – Ну, нет, мой друг, – возразил он. – Я не допущу, чтобы ты прождала меня и часу, ибо через доверенное лицо я могу вести все свои дела, кроме дел с моей собственной женушкой. С этими словами он крепко обнял и поцеловал меня. Кровь так и бросилась мне в лицо, когда я подумала, как искренне, с какою ласковостью этот добросердечный джентльмен обнимает самое презренное и лицемерное существо, какое когда либо обнимал честный человек! Он был весь нежность, доброта, искренность; я вся – притворство и обман; все, что я говорила и делала, было построено на расчете и уловках, имеющих целью скрыть жизнь, исполненную греха и порока, и помешать мужу обнаружить, что он держит в своих объятиях дьявола в женском обличье, что все мои поступки в течение двадцати пяти лет были чернее самого черного закоулка преисподней, что все мое существование было цепью преступлений и что всякий честный человек, узнав о них, не мог бы не возненавидеть меня и даже самый звук моего имени. Что делать? Переменить свое прошлое я не могла, и единственное, что мне оставалось, – это быть такой, какою я сделалась в последнее время, а прежнюю себя предать забвению; это было единственное, чем я могла его вознаградить, – не покидать впредь стези добродетели, на которую я вступила. Но, как ни тверда была моя решимость, полной уверенности, что ее не поколеблет достаточно, сильный соблазн, если таковой встретится (как оно впоследствии и случилось), у меня не могло быть. Об этом, впрочем, речь впереди. После того, как мой муж с такой предупредительностью отказался ради меня от своих планов, мы положили выехать на следующий день поутру. Я предложила мужу, если только он не возражает, поехать в Тэнбридж ; будучи покорен моей воле во всем, он охотно с этим согласился, прибавив, однако, что если бы я не назвала Тэнбридж, он предложил бы Ньюмаркет , где, сейчас находится двор и можно увидеть, много интересного. |
