Итак, это был новый поворот. Много раз во сне я видел себя в окопе. Но на этот раз не так, как всегда.

Обычно я просто был там, стреляли пушки, стрекотали пулеметы, а люди – люди вовсе не обязательно были д'Анджело, Моноком, Барни, молодыми солдатами, Уоткинсом, Уитни и мною. Нет, это могли быть Элиот и Билл, Лу и Фрэнки, и мальчишка, стоящий за стойкой в отеле. Любой, кого я знаю или знал раньше.

На этот раз, однако, все шло по сценарию. В этом сне я увидел все так, как это на самом деле было до самого момента, когда я выстрелил в Монока...

Неужели это сделал я? Неужели действительно я? Выстрелил в Монока, чтобы тот замолчал? Чтобы он не стонал и япошки не определили, где мы находимся?

Во сне так и было, но, проснувшись, я не помнил этого. И если завеса этой тайны приоткрылась во сне, то она вновь упала, когда я проснулся.

Я не мог допустить этого. Я заставил себя мысленно вернуться туда, в мой сон, в то мгновение, которое могло все объяснить мне. И затем я вспомнил: во сне Монок стонал, и я выстрелил в него. А на самом деле Барни прижимал руку ко рту Монока, но было слишком поздно: застрекотал пулемет, и д'Анджело бросился к Моноку с таким видом, будто он сейчас его задушит, но Барни остановил его.

– Эти сволочи убьют нас, – произнес д'Анджело. Уханье пушек, жужжание пуль. Больше я ничего не помню. Но я был уверен в одном.

– Я не убивал его, – произнес я вслух. Я бросил пустую бутылку из-под рома в мусорную корзину. Не знаю точно, почему, но проснулся с единственным чувством, даже убеждением, что я не убивал Монока.

Может, теперь я смогу спать. Я прошлепал назад к своей раскладушке, накрылся одеялом и уже стал засыпать, как вдруг услыхал какой-то звук за дверью.

Классическая ночная ситуация.

Смешно. За окном могла громыхать железная дорога, и я не замечал этого. А какой-то легкий шорох – и я вообразил, что это япошки. Что за черт! Я повернулся и уже было забыл про шорох, когда он послышался вновь.

Я сел в постели. На этот раз не было никакого холодного пота. Как можно тише я выбрался из кровати, подошел к столу и вытащил пистолет из кобуры. Прислушавшись, я услышал приглушенные звуки, но не голоса. Я натянул брюки и тихонько – босиком и с голым торсом – вышел в коридор, держа в руке пистолет.

В моем кабинете горел свет. Точнее, в приемной. Кажется, была включена настольная лампа Глэдис. Но сквозь матовое стекло я не мог видеть, кто там ходит.

Голос Фрэнки Фортунато прошептал мне в ухо:

«Ты уже так делал», и я дулом пистолета разбил матовое стекло, и оно разлетелось, а я сунул руку с пистолетом в отверстие и увидел прекрасную Оливию Борджиа в брюках, свитере, маленьком спортивном берете, державшую пистолет в руке. В приемной все было перевернуто вверх дном, ящики картотеки опустошены, дверцы письменного стола открыты. Скривив рот в усмешке, она направила на меня пистолет и выстрелила. Ночная тишина раскололась от звука выстрела; я услышал, как пуля прожужжала мимо меня и разбила стекло абортария. Я нажал на курок и выстрелил в нее. С криком она упала назад, на диван. Пуля задела ее плечо.

– Устраивайся поудобнее, – сказал я ей. Я стоял в коридоре, целясь в нее сквозь дыру в стекле с обломанными краями.

Оливия уронила пистолет, и теперь он лежал на полу – она не могла до него дотянуться. Она сидела, сжимая рукой плечо, и кровь струилась по ее пальцам.

Когда она заговорила, ее голос был похож на рычание.

– Где дневник? – спросила она.

– Зачем он тебе нужен?

Издевательская ухмылка.

– С чего я должна тебе это говорить?

– С того, что твой пистолет на полу, а мой нацелен в твою хорошенькую головку. Она подняла брови.

– Так значит, ты хочешь знать, зачем мне нужен дневник?

– Да, я хочу знать.