— За исключением вас. — Она, чуть помедлив, добавила: — Инспектор.

— Да, по-видимому, так.

ГЛАВА 22

Дино Абати пришел в себя. Диггер сидел, прислонившись спиной к алтарю, и выглядел потерянным. К ране на голове он приложил носовой платок. Кровь уже почти унялась, превратив рыжие волосы в спутанный клубок, очень яркий по сравнению с бледной кожей лица. Ничего, переживет. Может, даже чему-то научится, подумал Торкья. Именно это и нужно. Таков культ. Ритуалы. И то, что произошло здесь, урок того, что требуется от человека, чтобы выглядеть послушным и добрым в глазах старших, чтобы подготовиться ко всем тяготам жизни. Послушание. Долг. Самопожертвование. Но более всего — послушание. Некоторым это дается легко. Никто здесь не посмел бросить ему вызов, когда он напал на Абати. Никто больше не спрашивал, зачем все здесь оказались.

И уж конечно, не после того, как он сказал им, совсем просто, но с твердостью, которую невозможно ни с чем спутать:

— Теперь найдем птицу. Потом убьем. И поклянемся на ее крови, что никому никогда не скажем о том, что здесь произошло. И дело будет сделано. И мы уже никому не проболтаемся об этом. Никогда. Понятно?

Андреа Гуэрино все еще шатался где-то там, в лабиринте коридоров, пытаясь выполнить данное ему поручение. От диггера теперь никаких неприятностей не будет. Сандро Виньола вновь стоял на коленях и разбирал надписи на камне, открыв от старания рот. Выглядел он сейчас как сущий идиот, все еще ошеломленный находкой: подземное святилище давно позабытого бога, опоганенное христианами Константина сразу после их победы.

— И как ты собираешься убивать эту птичку? — заинтересованно осведомился Ла Марка.

Лудо не раз перечитывал это место, чтоб запомнить хорошенько. Для него это священный ритуал, пусть даже остальные просто последуют его распоряжениям, сделают то, что он потребует, — из страха, из желания уцелеть. Ритуалы следует исполнять точно, правильно и в должной последовательности. Иначе они обратятся против тех, кто их исполняет. И лишь озлобят бога, не ублажив его.

— Подниму над алтарем и перережу горло. — Торкья достал из кармана перочинный нож. — Вот этим.

Глаза Ла Марки блестели в свете большого фонаря, который Абати поставил на землю.

— Мы один раз были на ферме на Сицилии. Где-то у черта на рогах. А там ведь все друг другу родственники, все братья и сестры. И вот однажды вижу, по двору фермы бежит ребенок. Лет шести-семи, не больше. Его послали принести курицу. И он гонится за ней, догоняет и хватает за лапки. — Ла Марка проиллюстрировал рассказ телодвижениями: наклонился, вытянул руку. — А потом вертит ею вокруг себя. Все вертит и вертит. Как будто это игрушка.

— Игрушка?

— Ну да. И знаешь, что происходит в конце?

— Ну?

— Эта траханая голова отрывается напрочь! Честно, не вру! Он ее так сильно крутил…

Ла Марка плохо держал спиртное и «дурь». Вот и сейчас пребывал явно под кайфом. Торкья сделал себе в уме заметку на случай, если это пригодится.

— Курица все крутится и крутится, кудахчет, словно взбесилась или еще что… А потом голова разом летит в сторону и остается одна шея, из которой…

Видимо, этот эпизод здорово застрял в его памяти, потому что в следующий момент глаза Тони затуманились, лицо обрело странное выражение, словно из подсознания вылезло какое-то воспоминание, раньше спавшее беспробудным сном поя, воздействием «дури».