Ну да, боялась.

Она же сказала, что ей страшно. На такой высоте кому угодно будет страшно.

Только вместе, только с ним вдвоем бояться было приятней. В тысячу, нет, в миллион раз приятней. И вкусно, и жарко, и несказанно прекрасно.

Только с ним.

Только с ней было так. Как быть не могло, но вот же — есть! И какое к черту многоточие — восклицательный знак. Вопросительный. И без остановки, потому что остановиться еще страшней, чем взлетать.

Они выпали из поцелуя и шарахнулись в разные стороны.

Он моргнул и посмотрел на нее тревожно и очень внимательно.

Алена громко вздохнула.

— И что? Что теперь делать?

— То же самое, — серьезно сказал он, — или тебе не понравилось?

— У меня поезд. А потом…

— Потом самолет, я в курсе. Мадам едет в Париж. И что такого? Ты же вернешься. Алена, ты ведь вернешься?

— Иди к черту, — отвернулась она.

Не заплакать бы, вот что. Совершенно лишнее. Нет, она не заплачет, она умеет держать себя в руках.

Какого лешего он ждал так долго?! Ну, почему, почему?

— Я дурак, — сердито проговорил Кирилл, отводя взгляд от ее глаз, где читалось все ярко и отчетливо.

Читалось, а он, идиот распоследний, чуть было не проспал все на свете!

Забился в объятия страха и ждал знака свыше, когда уже можно будет вздохнуть свободно и выйти наружу — таким же, как был. Только оказалось, что это невозможно. И знака не было, и он уже не такой, как раньше.

Когда в первый раз он увидел ее — бледную, взвинченную, в нелепо съехавшем на лоб шарфике, с обкусанными губами и длинным унылым носом, и глазами, в которых стояла густая, сказочная, беспросветная ночь, — его прежнего не стало.

А потом она сдернула шарф, и золото рассыпалось по плечам, и все в нем сделалось окончательно незнакомым, чужим, и весь он сделался будто оголенный провод — куда ни тронь, шарахнет разряд.

Объяснить это было нельзя, никак и ничем.

Так случилось, он превратился в кого-то другого. Или всегда был тем, другим, а только научился притворяться. Теперь оказалось, что у него есть сердце — не только работа и дом! — а сердце, которое требовало любви, и любило, и отчаянно стонало от боли. Потому что больно, очень больно было отдирать наросты, толстым слоем налипшие на него, пока оно трусливо пряталось в равнодушие.

И когда он признал себя дураком, увидев в ее глазах безысходность, стало легче.

Намного легче. И Кирилл, который решил не бояться, понял, что на самом деле ничего не боится. Все уже случилось.

Если она не вернется, он поедет за ней, вот.

Главное, чтобы она захотела этого.

— Ну, что ты стоишь? У тебя же поезд, — весело напомнил он, и Алена вжалась в стенку плотней.

Так и должно быть. Он убедился, что она — вовсе не то, что ему нужно. Подумаешь, поцелуй!

— Да, — она твердо стояла на ногах, — пойдем.

Он взял чемодан, но тут увидел ее глаза и, кажется, что-то понял.

— Ты что?

Она пожала плечами. Не говорить же, что не нужен ей этот поезд, и карьера, и его сестрица со всеми ее заманчивыми предложениями, и Париж, и Эйфелева башня, и кафе, и белое пальто, и…

Она не станет говорить!

Ей так хочется еще поцеловать его! Еще разочек. Только один раз.

Громко всхлипнув, Алена выдернула у него чемодан и схватилась руками за большие, высокие плечи. Как давно ей хотелось.

И встала на цыпочки, чтоб дотянуться до его губ. Но он уже летел ей навстречу и, подхватив ее под попу, поднял к себе, и стал целовать опрокинутое лицо, щеки с полосками слез, веснушчатый нос, взмокшие виски, на которых билась тонкая голубая жилка, нетерпеливые, расхрабрившиеся губы, шею, бледные брови, мокрые, трепещущие ресницы.