— Хватит. Ну что ты? Она никогда про тебя не забывала! Разве ты не видишь? Таш, мы поедем в Париж!

— Никуда мы не поедем! — завыла она, извиваясь в его руках, и невпопад колотя кулачками. — Никуда!

— Перестань. Все будет хорошо.

— Я тебя ненавижу! — Отчаясь вырваться, она боднула его в подбородок, и Кирилл едва не разжал руки от боли.

Краем глаза он увидел, что Юлька что-то говорит Алене, закаменевшей с опущенной головой.

Это ужас какой-то!

Жить ей не хотелось. Как она могла забыть о своей девочке? Как могла даже не подумать о том, что ей тяжело и все это не нужно, и кажется, что чужой дядька отбирает у нее мать.

Как? Как? С чего вдруг она возомнила себя смелой, с чего вдруг взялась одним махом решить за всех. За Ташку, которая впервые в жизни осталась на заднем плане. За Кирилла, который вполне мог дождаться, предоставив ей свободу. Полную свободу, черт подери!

А она спрыгнула с поезда. Ну, как в кино. Она ждать не могла.

Нет, ты могла, возразил отвратительный, занудный голос в ее голове. Могла! Но — не хотела! Ты отважилась сделать так, как хочется, а не так, как надо, как правильно, разумно, целесообразно, в конце концов!

И вот — получай!

Никогда у тебя не было «да»!

И только ты в этом виновата. Ты одна.

Надо пойти и взять билеты на следующий поезд, и обязательно успеть на самолет до Парижа. Обязательно! Твоя дочь не должна страдать из-за твоих глупых мечтаний. Твоя дочь не должна плакать!

А я, спросила Алена с вызовом. А я сама? Могу и поплакать, да?

Да.

Нет!

Я не хочу плакать и не хочу ждать, когда можно будет рассмеяться с облегчением. Я не хочу терпеть! Я хочу остаться и быть счастливой. Попробовать. Хоть немного.

Я так хочу!

— Отпусти ее, Кирилл, — холодно проговорила Алена, — это просто истерика.

— Да, мамочка! У меня истерика! Потому что тебе плевать на меня! А мне плохо, плохо!

— Ничего. Потерпишь.

Юлька смотрела во все глаза. Такую Алену она не знала.

Такую Алену никто не знал. Кирилл тоже. Но отпускать Ташку он не стал. Хватит с него! Он не всепонимающий, благородный тихоня-рыцарь!

— Пошли в машину, — бросил он и двинулся вперед, то и дело уворачиваясь от маленьких кулачков, и даже не обернулся, чтобы проверить, идет ли Алена следом.

Идет, конечно. Разве посмеет она ослушаться?! Пусть привыкает, черт побери! Как там? Он не тихоня, и он не ослик, которого можно поманить морковкой, или дать под зад, и решить все за него, и стоять с несчастной физиономией, когда выяснится, что в решении что-то упущено.

Хватит. Она сколько угодно может так стоять, глотать слезы и задаваться вопросом: «А может, зря все это?!»

Ему надоел этот балаган.

Сейчас он засадит все семейство в машину, привезет домой, рассует по спальням, и пусть только попробуют сопротивляться!

Нести брыкающуюся Ташку было очень неудобно, и он с тяжелым вздохом сунул ее под мышку, как чемодан.

Чемодан орал благим матом и взывал к матери, которая семенила следом.

— Пристегнись, — велел Кирилл, когда Алена плюхнулась на переднее сиденье.

— Я никогда не пристегиваюсь, — презрительно сощурилась она.

Он молча ждал, глядя на нее невозмутимо и внимательно. Она поджала губы и пристегнулась. Сзади хлюпала носом Ташка.

— Мам, куда мы едем, а? К нему, да? У вас теперь медовый месяц, а я…

— Заткнись, — приказал Кирилл.

Это было так странно и так неожиданно, что Ташка послушалась.

Зато завопила Алена.

— Как ты разговариваешь с моей дочерью?!

Он заглушил машину.