В доме Кочубея привыкли к посещениям Мазепы. Привыкла и Мотря. Она уже больше не стеснялась крестного, а он умел заставить себя слушать. Гетман хорошо рассказывал про Москву, про тамошние порядки, про то, как живут боярские дочери. Рассказывал он и про королевский двор, иногда в шутил, так что не только Мотря, а и Кочубей с Кочубеихой смеялись до слез. А то начнет рассказывать о боях, о походах на татар, о турецкой неволе, — у Мотри дух захватывает.

Как-то, когда они остались вдвоем, гетман стал рассказывать о себе.

— Невесело я прожил, Мотя. Оглянусь назад — одно горе за плечами вижу. Люди думают: гетман — слава, почести. А меня не тешат они. Сколько я натерпелся за свою жизнь, — хлопцем меня к королю отдали, кому только не лень было, тот и смеялся надо мною. Не выдержал я, удрал к Дорошенко. А там тоже одна докука была, смотрели на меня не то как на ляха, не то как на выкреста какого-нибудь. По началу все гнушались мною. Чуть выбрался в гору, и опять не рад. Люди между собой паном звали, а того не ведали, как я, на их горе глядючи, иногда и заснуть не мог. Чуть лучше стало мне при Самойловиче, а теперь вот забрали благодетеля, взвалили на меня бремя державное, неси как хочешь. Не испытал я, Мотя, счастья и в семейной жизни. Жена моя давно померла, царство ей небесное, хоть и с ней мне нелегко жилось, — разные мы были люди. Бывало ко мне гости придут, а она нарочно всю челядь распустит, хоть сам к столу подавай. А теперь? Изо дня в день о людях печешься, самому кусок хлеба некогда съесть, а благодарность за это какая? Того и гляди, кто-нибудь нож в спину всадит…

Мазепа умолк, глядя в окно. На глазах у Мотри блестели слезы…

Кочубей давно выздоровел, а гетман продолжал укатывать своей каретой дорогу на Мохновку. На Николу Мазепа приехал поздравить Кочубеев с праздником, привез шелковую хустку Кочубеихе, а Мотре — дорогое заморское монисто. Своими руками надел ей на шею. Потом все вместе поехали в церковь. На обратном пути Мотря села в гетманскую карету. Кочубеиха заметила, что Мотря вышла из кареты бледная и будто заплаканная, и попыталась выспросить у дочери, о чем говорил с нею гетман. Но Мотря ничего не сказала. С того дня Кочубеиха стала наблюдать за дочерью, реже оставляла ее наедине с гетманом.

Мотря изменилась, перестала шалить и как-то отдалилась от матери, даже не стала спрашивать разрешения побежать к девчатам на улицу. Кочубеиха прежде запрещала ей это, а сейчас рада была б, если б Мотря бегала на гулянки.

Через неделю после Николы Мазепа приехал необычно рано. Поздоровавшись, он взял Кочубея под руку:

— Пройдем в светлицу, Василий Леонтьевич, и жинку позови. Важное дело к вам имею… Вы оба меня давно знаете, как и я вас, — продолжал он, когда в комнату вошла Кочубеиха. — Мы, сдается, всегда в мире жили, можно сказать, как родичи. Правду я говорю?

— Вы всегда близки нашему сердцу, Иван Степанович, — ответила Кочубеиха.

— Я и говорю, что мы всегда как родичи были. Вот я и хотел, чтобы и дальше… — Мазепа, наморщив лоб, смотрел в сторону, как бы подбирая нужное слово.

— Не пойму я вашей речи, Иван Степанович, если чем прогневали вас, так прямо скажите… — осторожно промолвила Кочубеиха.

— Нет, никто никого не прогневал… Я приехал просить руки вашей дочки.

Кочубей пошатнулся от неожиданности, а Кочубеиха застыла, уставившись на Мазепу недоуменным взглядом.

— Да ты, часом, не еду… — начал было Кочубей и осекся.

Кочубеиха пришла в себя и улыбнулась:

— Шутить изволите, Иван Степанович.

— Я не шучу.