— Разве случилось что? — испуганно прижалась к нему Мотря.

— На войну мне итти, царь против шведов посылает.

— Так я с тобой поеду.

— Нельзя, закон казацкий не велит. Да и что твои родные скажут? И без того они меня поедом едят.

Глаза Мотри стали большими-большими, они смотрели на Мазепу с осуждением и страхом. А он обнял ее за плечи и старался успокоить:

— Мое счастье, радость моя, все мои помыслы о том, чтобы ты была со мной. Только думаю я, какой всему этому конец будет, тем паче при такой злобе твоих родителей? Прошу тебя, моя милая, не вини меня, не думай ничего плохого. Вернусь я, тогда повенчаемся, мое сердце. Чего же ты молчишь, или не любишь уже? Ведь ты сама мне рученьку и слово дала, и я тебя, пока живу, не забуду. Буду помнить слово, под клятвой данное, и ты помни тоже. Пусть бог того с душой разлучит, кто нас разлучает. Знаю я, как отомстить, только ты мне руки связала.

Мотря слушала и в каждом слове чувствовала неправду. Ее охватило отчаяние.

— Иди, Иван, я одна побуду, соберусь с мыслями, — тихо промолвила она.

Мазепа посмотрел на Мотрю, потом на Сейм и побоялся оставить ее одну.

На другой день гетман отправил Мотрю к родителям. Мазепа развязал себе руки.

В Москве не поверили доносам. Ближние бояре не сомневались в верности гетмана и все в один голос говорили Петру о многолетних стараниях Мазепы, о его верной службе. Особенно ратовали за Мазепу те, кому щедрый украинский гетман не раз посылал богатые подарки. Они с возмущением говорили о наветных письмах и просили царя не верить им. Даже Меншиков, не любивший Мазепу, и тот сказал царю:

— Он хоть и плохой человек, зато верный, изменить никак не может.

Так Мазепа получил приказ — схватить доносчиков и предать их суду. Петр советовал взять и миргородского полковника Данилу Апостола, родственника Кочубея, ненадежного, как ему казалось, крамольного человека. Но Апостол вел себя так, что не возбуждал у Мазепы никаких подозрений. Именно ему намекнул когда-то гетман о своих намерениях, и хотя миргородский полковник ничего не ответил, Мазепа все же надеялся в скором времени сделать из Апостола верного помощника в своих преступных замыслах. Поэтому Мазепа прочел ему письмо царя и пообещал не трогать. Апостол молча выслушал гетмана, упершись в стену своим единственным глазом под косматой, растрепанной бровью, но, приехав домой, послал джуру предупредить Искру и Кочубея.

Посланные Мазепой полковники — гадячский Трощинский и охотного полка Кожуховский — не нашли Искры и Кочубея дома. Челядь сказала, что они в церкви. Но там оказалась только Кочубеиха. Растолкав людей, к ней подошли гадячский сотник и ротмистр из гетманской стражи. Сотник нагнулся к уху Кочубеихи:

— Пани ждет полковник Трощинский с гетманским указом.

— Не пойду я из церкви, знаю, зачем приехали. Убивайте перед алтарем.

— Никто вас убивать не думает, не накликайте на себя гнев.

— Не боюсь я ихнего гнева. Кто посмеет меня тронуть без царевой грамоты? Идем!

От дверей следом за ней пошли два валаха. За церковной оградой они схватили ее под руки и повели по узкой улице. На пороге поповского дома в белом кафтане без пояса и в желтых туфлях сидел пьяный Трощинский.

— Что, за Кочубеем приехал? За то, что он войску весь свой век верно служил? — пытаясь освободиться от валахов, сказала Кочубеиха.

— Ну-ну, не тарахти. Где муж?

— Ищи ветра в поле!

— Заткни глотку, не то и тебе будет, что и мужу, изменницкое отродье.

— Вот тебе за брехню!..

Вытираясь рукавом, отплевываясь на все стороны, Трощинский вскочил и затопал ногами:

— Стрелять!

Валахи взвели курки, но Кожуховский их остановил:

— Не сметь!.