Часть десятая.

   Глава I.

   На следующее утро, на империале «Кембриджского Телеграфа» сидел путник, который, вероятно, дал прочим пассажирам высокое понятие о своих познаниях в мертвых языках, ибо он не произнес ни одного склада из живого языка с той минуты, когда поднялся на высоту, и до той, когда опять спустился на землю. «Сон – говорит простодушный Санхо – закрывает человека лучше плаща». Мне стыдно за тебя, мой добрый Санхо! Ты – жалкий плагиарий; Тибулл сказал почти тоже самое до тебя:

   Te somnus fusco velavit amietu.

   Но будто молчание не тот же плащь, что сон? Разве не закрывает оно человека тою же темной и непроницаемой складкой? Молчание – какой мир заключает оно! Сколько дельных предположений, сколько блестящих надежд и темных опасений, какое честолюбие или какое отчаяние! Случалось ли вам, увидав человека, несколько часов сряду сидящего в обществе немым, не почувствовать беспокойного любопытства и желания пробить стену, которую воздвигает он между собою и другими? Не занимает ли он вас гораздо более, нежели красноречивый оратор и остроумный любезник, чьи стрелы тщетно ударяются о мрачную броню молчальника! О безмолвие, брат ночи и Эреба, как, полоса на полосу, тень на тень, мрак на мрак, ты ложишься от ада до неба над твоими избранными приютами, сердцем человека и могилою!

   Так, закутавшись в широкий плащь и в молчание, совершил я мое путешествие. На вечер второго дня я достиг старого кирпичного дома. Как грустно раздался в моих ушах звонок! как странен и зловещ моему нетерпению показался свет, дрожавший около окон залы! как билось мое сердце, когда я вглядывался в лицо слуги, отворявшего мне дверь!

   – Все здоровы? – спросил я.

   – Все, сэр, – отвечал слуга весело. – Мистер Скилль у мистера Какстона, но, впрочем, кажется, нет ничего такого…

   На пороге явилась матушка, и я уже был в её объятиях.

   – Систи, Систи, мой милый! мы разорены, может-быть, и все я виновата, я…

   – Вы? Пойдемте в эту комнату, чтоб нас не слышали; вы?

   – Да, да! Если б не было у меня брата, если б я не увлеклась, а напротив, как должна была, уговорила бедного Остина не…

   – Добрая матушка, вы обвиняете себя в том, что, по-моему, только несчастье дяди, даже не его вина! (Тут я прилгнул). Нет, вы сложите вину на настоящие плечи, на покойные плечи ужасного предка, Виллиама Какстон, типографщика; я, хоть и не знаю подробностей того, что случилось, готов биться об заклад, что все это в связи с проклятым изобретением книгопечатания. Пойдемте. Батюшка здоров, не правда ли?

   – Слава Богу.

   – И вы то же, и я, и Роланд, и маленькая Бланшь! Вы правы, что благодарите Бога: ваши настоящие сокровища невредимы. Садитесь же и расскажите им.

   – Ничего не умею рассказать и ничего не понимаю, кроме того, что он, мой брат, запутал Остина в… в…

   Последовали слезы.