Перед его взором раскинулось море. Оно не было красно. Оно лежало колышущимся серым полотном, и ему было безразлично все, что происходит на суше. Зрелище перекатывающихся волн слегка отрезвило Герфегеста. В самом деле, помимо Дома, Пути Ветра и родовой чести есть еще кое‑что, что не следует сбрасывать со счетов. Есть жизнь.

Простояв в неподвижности еще некоторое время, Герфегест набрался храбрости снова обратить свой взор к убитым. Разумеется, он похоронит их достойно.

Когда нерешительность уступила место твердости духа, Герфегест снял с указательного пальца Лаки Конгетлара Белый Перстень. Серебро с чеканными фигурами бегущих горностаев – таких же горностаев, как тот, что украшает герб Дома. Алмаз ответил ему тусклым отблеском в глубине ограненного совершенства.

«Если я собираюсь жить среди людей, мне не стоит носить его, – размышлял Герфегест, – ибо в этом случае я проживу немногим дольше Вады и остальных». Герфегест примерил перстень, пришедшийся как раз впору. Затем снял его.

Он не доверял ни карманам, ни кошелькам, ни тайникам. В одном из походных тюков он отыскал крепкую шелковую нить и иглу. Затем он обнажил свое правое бедро, сделал кинжалом глубокий надрез в самом мягком, а значит безопасном месте, вложил в рану перстень и, стиснув зубы, зашил рану иглой. Его руки не были привычны к такому делу, и стежки легли неровно. Края раны, вкривь и вкось сошедшиеся друг с другом, немилосердно кровоточили. И все‑таки дело было сделано. Пока он, Герфегест, жив. Белый Перстень не покинет его, и благословение стертого с лица земли Дома пребудет с ним.

После этого Герфегест омыл свежую рану целебным настоем и, примостившись в одном из укромных закутков пристани, задремал.

Так Герфегест стал главой проклятого и павшего Дома Конгетларов.

12

Рассвет в Поясе Усопших был совсем не таким, как повсюду в Алустрале. Не то чтобы солнце было иным. Но когда оно вставало над горизонтом, оно казалось не ярко‑малиновым и не красным, а сиреневым и фиолетовым. Быть может, тучи губительной пыли были этому виной. Быть может, удушливые испарения заброшенных городов. Картина была исполнена мрачного величия и жути – фиолетовое солнце над свинцовой громадой моря.

Странный солнечный диск, показавшийся над холмами, был первым, что открылось взору Герфегеста, очнувшегося от тяжелого сна на берегу. Рана в бедре, где теперь был надежно упрятан Белый Перстень, ныла и сочилась сукровицей. Голова гудела. Во рту стояла горечь. Перед мысленным взором пронеслись картины ушедшего дня: одиннадцать кинжалов, алчущих жизни своих владельцев; фонтан алой крови, бьющий из горла его двоюродного дяди; малодушие, стыд, жажда жизни.

Герфегест сел, обхватив колени руками и зажмурился – как будто это могло помочь ему смягчить воспоминания, которыми, словно ударами бича, награждал его воспаленный мозг. И тут до него донеслась песня. В первый момент он попросту отмахнулся от нее – в Поясе Усопших его слух нередко морочили самые разные и необъяснимые звуки.

Герфегест успел свыкнуться с тем, что здесь, услышав блеяние барашка, можно не торопиться бежать на поиски приблудной животины. В лучшем случае рискуешь найти полый, выбеленный солнцем и ветром рог. В худшем – сложишь свои кости рядом с какой‑нибудь безумной статуей бараноглавой девы. Крик о помощи вовсе не означал, что кто‑то нуждается в ней. Скрип телеги, донесенный ветром, плач ребенка, гром – все это было ложью, на которую Пояс Усопших был весьма и весьма щедр.

Но в этот раз что‑то подсказывало Герфегесту, что он слышит подлинные звуки подлинной песни. Спустя некоторое время он сообразил, что песня принадлежит злосчастному приютителю пиратов, чернокнижнику и заклинателю морских гадов Нисореду, правителю Суверенной Земли Сикк.