|
Казалось, он довольствовался собственными умозаключениями, наверняка благодушно полагая, что язык молодого человека развяжется сам собой. Вопреки своей юношеской беззаботности, Джон и сам догадывался, что в конце концов не устоит перед такой добротой. Правда, он еще не знал, когда и как это произойдет, а пока прогуливался по Лондону и по парку, постепенно овладевал английским и размышлял о своем благодетеле. Поскольку Бриджмен, несомненно, был архангелом, извлекшим его из тьмы. Но Джон даже смутно не представлял себе, как сложатся их дальнейшие отношения. Останется ли он и дальше на Бромптон-роуд, где о нем заботились и чуть ли не баловали? Но Джон так и не узнал подлинных намерений своего гостеприимна, и еще менее — какой опыт тот намеревался ему передать. На восьмой вечер, за ужином, Джон сказал Бриджмену: — Сэр, у меня чувство, что я злоупотребляю вашей добротой. Мне было бы не так неловко, если бы я смог быть вам чем-то полезен. — А вы и можете, — ответил Бриджмен. — Я был бы рад иметь помощника в моих делах. А заодно и обучить вас тому, как делаются дела в этом мире. И коли так, можете звать меня просто Соломоном. Потом они сошлись на том, что фамилия Таллис не слишком уместна, и Бриджмен предложил Джону назваться Яном Хендриксом, голландцем, что могло бы оправдать его иностранный акцент. И Ян перестал таскать с собой повсюду ларец, найдя в своих покоях надежный тайник — вазу Боргезе на большом каменном постаменте между двумя окнами. Даже самому дотошному слуге не пришло бы в голову заглянуть туда. — Для начала я буду платить вам жалованье младшего клерка, — сказал Бриджмен, — то есть десять фунтов в месяц. — Я был бы этим очень польщен, — ответил Ян, но не смог подавить улыбку. — Почему вы улыбаетесь? — От удовольствия, Соломон. Но после ужина, когда они допивали бутылку кларета, начатую за столом, Бриджмен в первый раз спросил у новоявленного Яна Хендрикса: — А что вы храните в той сумке, которую не выпускали из рук в первые дни? Вопрос был прямой. Последовало молчание. Ян покраснел. Он предчувствовал, что час откровений пробил. — Соломон, вы мне сказали как-то вечером, что нет в мире человека, которому я мог бы доверять больше, чем вам. — В самом деле. Не знаю, правда, должно ли это меня огорчать или радовать. — Ваши слова по-прежнему в силе? — Это верно так же, как и то, что они вышли из моих уст. — Какими бы ни были обстоятельства? — Не могу представить себе обстоятельства, которые побудили бы меня отречься от них. — В чем бы я вам ни признался? Ян Хендрикс вопросительно посмотрел на Соломона Бриджмена. Тот был заинтригован. — Ян, — сказал он наконец, — со времени нашей встречи я не перестаю думать, что тайна, которую вы носите в себе, слишком тяжела для вас. Может быть, вы согласитесь снять с себя эту ношу. Но какою бы она ни оказалась, будьте уверены, что мое расположение к вам не изменится. Несмотря на то что меня зовут Соломон, я не сужу. Судить вправе один только Бог. — Что ж, я подвергну вас испытанию, Соломон, — откликнулся Ян со всем пылом юности. — Но то, что вы увидите, должно остаться между нами. Он встал и направился в свои покои. Через некоторое время вернулся. Слуги ушли. Ян Хендрикс положил мешок на пол, достал оттуда ларец, поставил его на стол и открыл ключом, с которым не расставался. |
