– И притом за двоих, с позволения вашей милости, – возразила леди Бинкс.

– То есть за себя и за меня, – прибавила она, желая смягчить свои слова.

– Сожалею, – сказала леди Пенелопа, – что говорила за милейшую леди Бинкс, которая сама умеет вести беседу в столь изысканном стиле. Во всяком случае, мне и в голову не приходило завладевать разговором. Повторяю, я ошиблась в этом человеке.

– Я тоже думаю, что вы ошиблись, – сказала леди Бинкс, и в голосе ее послышалось не только простое согласие с заявлением леди Пенелопы.

– Сомневаюсь, художник ли он вообще, – заметила леди Пенелопа.» – А если художник, тогда он рисует по заказу какого‑нибудь журнала, или словаря, или чего‑нибудь в этом роде.

– Я тоже сомневаюсь, чтобы он был художником по профессии, – откликнулась леди Бинкс. – А если да, так, верно, он отличный художник, потому что мне редко приходилось встречать такого воспитанного человека.

– Среди художников встречаются очень воспитанные люди, – сказала леди Пенелопа. – Это занятие для джентльмена.

– Разумеется, – ответила леди Бинкс. – Но тем, кто победнее, часто приходится бороться с нуждой и зависимостью. В обычном обществе они оказываются в положении купцов, столкнувшихся со своими покупателями, а это трудная роль. Разные есть люди: одни бывают скромны и сдержанны, потому что сознают свои заслуги другие говорят дерзости и капризничают, стараясь выказать свою независимость третьи становятся назойливыми, воображая, что держатся свободно а иные даже раболепствуют и унижаются, если их натуре свойственна подлость. Но настоящая непринужденность дается им редко. Поэтому я полагаю, что этот мистер Тиррел либо первоклассный художник, уже совершенно не нуждающийся в унизительном для него покровительстве, либо он не художник по профессии, Леди Пенелопа кинула на леди Бинкс взгляд, очень похожий на взгляд Валаама, который тот кинул на свою ослицу при неожиданно открывшейся у нее способности вступать в спор. Про себя она пробормотала:

– Mo ae arle, et meme il arle ie!

Однако она отклонила ссору, которую, видимо, хотела затеять леди Бинкс, и ответила добродушно:

– Ну, дорогая Рэчел, не будем пререкаться из‑за этого человека! Ваше доброе мнение даже немножко поднимает его в моих глазах. Таковы уж мы, женщины, милая моя! Мы можем признаться в этом, пока здесь нет этих самодовольных, жалких созданий мужского пола! Мы еще увидим, что он представляет собою, ему недолго разгуливать перед нами в шапке‑невидимке. Вы что‑то сказали, Мария?

– Да вот я говорю, дорогая леди Пенелопа, – начала мисс Диггз, чью резвую болтовню мы уже изобразили читателю, – я говорю, что он очень красив, только у него слишком длинный нос и слишком большой рот. Зато зубы словно жемчуг, а глаза‑то! Особенно когда вы с ним разговариваете, миледи. Вы, наверно, не рассмотрели его глаза – они глубокие, и темные, и блистают огнем, как писала та леди о Роберте Вернее, вы еще читали нам ее письмо…

– Право, мисс, вы делаете успехи, – сказала леди Пенелопа. – Я вижу, надо выбирать, что при вас читаешь или говоришь. Да пожалейте же нас, миссис Джонс, довольно вам бренчать чашками и блюдечками. Кончайте, пожалуйста, эту вашу увертюру, и пусть наконец начнется первый акт чаепития.

– Ваша милость говорит о молитве? – спросила впервые допущенная в это почтенное общество простоватая миссис Блоуэр. Она деловито развернула индийский платок, служивший, вероятно, парусом на грот‑мачте одного из люгеров ее мужа, возивших контрабанду, и старательно разложила его на коленях, чтобы уберечь во время чая с пирожными, которым собиралась отдать должное, свое черное шелковое платье с цветами.