|
Шаги свои и Николаева, тяжело дышавшего, шедшего за ним, он слышал явственно. Он ничего не думал: хорошенькая сестра милосердия, нога Марцова с движущимися в чулке пальцами, мрак, бомбы и различные образы смерти смутно носились в его воображении. Вся его молодая впечатлительная душа сжалась и ныла под влиянием сознания одиночества и всеобщего равнодушия к его участи в то время как он был в опасности. "Убьют, буду мучиться, страдать, -- и никто не заплачет!" И все это вместо исполненной энергии и сочувствия жизни героя, о которой он мечтал так славно. Бомбы лопались и свистели ближе и ближе, Николаев вздыхал чаще и не нарушал молчания. Проходя через мост, ведущий на Корабельную, он увидал, как что-то, свистя, влетело недалеко от него в бухту, на секунду багрово осветило лиловые волны, исчезло и потом с брызгами поднялось оттуда.
-- Вишь, не задохлась! -- сказал Николаев. -- Да, -- ответил он, невольно и неожиданно для себя каким-то тоненьким-тоненьким, пискливым голоском. Встречались носилки с ранеными, опять полковые повозки с турами; какой-то полк встретился на Корабельной; верховые проезжали мимо. Один из них был офицер с казаком. Он ехал рысью, но, увидав Володю, приостановил лошадь около него, вгляделся ему в лицо, отвернулся и поехал прочь, ударив плетью по лошади. "Один, один! всем все равно, есть ли я, или нет меня на свете", -- подумал с ужасом бедный мальчик, и ему без шуток захотелось плакать. Поднявшись на гору мимо какой-то высокой белой стены, он вошел в улицу разбитых маленьких домиков, беспрестанно освещаемых бомбами. Пьяная, растерзанная женщина, выходя из калитки с матросом, наткнулась на него. -- Потому, коли бы он был блаародный чуаек, -- пробормотала она, -- пардон, ваш благородие офицер! Сердце все больше и больше ныло у бедного мальчика; а на черном горизонте чаще и чаще вспыхивала молния, и бомбы чаще и чаще свистели и лопались около него. Николаев глубоко вздохнул и вдруг начал говорить каким-то, как показалось Володе, гробовым голосом: -- Вот всё торопились из губернии ехать. Ехать да охать. Есть куда торопиться! Которые умные господа, так, чуть мало-мальски ранены, живут себе в ошпитале. Так-то хорошо, что лучше не надо. -- Да что ж, коли брат уж здоров теперь, -- отвечал Володя, надеясь хоть разговором разогнать чувство, овладевшее им. -- Здоров! Какое его здоровье, когда он вовсе болен? Которые и настоящие здоровые-то, и те, которые умные ость, живут в ошпитале в этакое время. Что тут-то радости много, что ли? Либо ногу, либо руку оторвет -- вот те и всё! Долго ли до греха! Уж на что здесь, в городу, не то, что на баксионе, и то страсть какая. Идешь -- молитвы все перечитаешь. Ишь, бестия, так мимо тебя и дзанкнет! -- прибавил он, обращая внимание на звук близко прожужжавшего осколка. -- Вот теперича, -- продолжал Николаев, -- велел ваше благородие проводить. Наше дело известно: что приказано, то должен сполнять; а ведь главное -- повозку так на какого-то солдатишку бросили, и узел развязан. Иди да иди; а что из именья пропадет, Николаев отвечай. Пройдя еще несколько шагов, они вышли на площадь. Николаев молчал и вздыхал. -- Вон антилерия ваша стоит, ваше благородие! -- сказал он вдруг. -- У часового спросите: он вам покажет. -- И Володя, пройдя несколько шагов, перестал слышать за собой звуки вздохов Николаева. Он вдруг почувствовал себя совершенно, окончательно одним. Это сознание одиночества в опасности -- перед смертью, как ему казалось, -- ужасно тяжелым, холодным камнем легло ему на сердце. Он остановился посереди площади, оглянулся: не видит ли его кто-нибудь, схватился за голову и с ужасом проговорил и подумал: "Господи! неужели я трус, подлый, гадкий, ничтожный трус? Неужели за отечество, за царя, за которого с наслаждением мечтал умереть так недавно, я не могу умереть честно? Нет! я несчастное, жалкое создание!" -- И Володя с истинным чувством отчаяния и разочарования в самом себе спросил у часового дом батарейного командира и пошел по указанному направлению. |
