-- Что, он хороший человек, этот Василий Михайлыч? -- спросил Володя у брата, когда они уже в сумерки вышли из балагана и поехали дальше к Севастополю.

   -- Ничего, только скупая шельма такая, что ужас! Ведь он малым числом имеет 300 рублей в месяц! А живет, как свинья, ведь ты видел. А комиссионера этого я видеть не могу, я его побью когда-нибудь. Ведь эта каналья из Турции тысяч 12 вывез... -- И Козельцов стал распространяться о лихоимстве, немножко (сказать по правде) с той особенной злобой человека, который осуждает не за то, что лихоимство -- зло, а за то, что ему досадно, что есть люди, которые пользуются им.

10

   Володя не то чтоб был не в духе, когда уже почти ночью подъезжал к большому мосту через бухту, но он ощущал какую-то тяжесть на сердце. Все, что он видел и слышал, было так мало сообразно с его прошедшими недавними впечатлениями: паркетная светлая большая зала экзамена, веселые, добрые голоса и смех товарищей, новый мундир, любимый царь, которого он семь лет привык видеть и который, прощаясь с ними со слезами, называл их детьми своими, -- и так мало все, что он видел, похоже на его прекрасные, радужные, великодушные мечты.

   -- Ну, вот мы и приехали! -- сказал старший брат, когда они, подъехав к Михайловской батарее, вышли из повозки. -- Ежели нас пропустят на мосту, мы сейчас же пойдем в Николаевские казармы. Ты там останься до утра, а я пойду в полк -- узнаю, где твоя батарея стоит, и завтра приду за тобой.

   -- Зачем же? лучше вместе пойдем, -- сказал Володя. -- И я пойду с тобой на бастион. Ведь уж все равно: привыкать надо. Ежели ты пойдешь, и я могу.

   -- Лучше не ходить.

   -- Нет, пожалуйста, я, по крайней мере, узнаю, как...

   -- Мой совет не ходить, а пожалуй...

   Небо было чисто и темно; звезды и беспрестанно движущиеся огни бомб и выстрелов уже ярко светились во мраке. Большое белое здание батареи и начало моста выдавались из темноты. Буквально каждую секунду несколько орудийных выстрелов и взрывов, быстро следуя Друг за другом или вместе, громче и отчетливее потрясали воздух. Из-за этого гула, как будто вторя ому, слышалось пасмурное ворчание бухты. С моря тянул ветерок, и пахло сыростью. Братья подошли к мосту. Какой-то ополченец стукнул неловко ружьем на руку и крикнул:

   -- Кто идет?

   -- Солдат!

   -- Не велено пущать!

   -- Да как же! Нам нужно.

   -- Офицера спросите.

   Офицер, дремавший сидя на якоре, приподнялся и велел пропустить.

   -- Туда можно, оттуда нельзя. Куда лезешь все разом! -- крикнул он на полковые повозки, высоко наложенные турами, которые толпились у въезда.

   Спускаясь на первый понтон, братья столкнулись с солдатами, которые, громко разговаривая, шли оттуда.

   -- Когда он амунишные получил, значит, он в расчете сполностыо -- вот что...

   -- Эк, братцы! -- сказал другой голос. -- Как на Сиверную перевалишь, свет увидишь, ей-богу! Совсем воздух другой.

   -- Говори больше! -- сказал первый. -- Намеднись тут же прилетела окаянная, двум матросам ноги пооборвала, -- так не говори лучше.

   Братья прошли первый понтон, дожидаясь повозки, и остановились на втором, который местами уже заливало водой. Ветер, казавшийся слабым в поле, здесь был весьма силен и порывист; мост качало, и волны, с шумом ударяясь о бревна и разрезаясь на якорях и канатах, заливали доски. Направо туманно-враждебно шумело и чернело море, отделяясь бесконечно ровной черной линией от звездного, светло-сероватого в слиянии горизонта; и далеко где-то светились огни на неприятельском флоте; налево чернела темная масса нашего корабля и слышались удары волн о борта его; виднелся пароход, шумно и быстро двигавшийся от Северной.