Один такой случай запомнился Лане на всю жизнь. Им посчастливилось в тот день занять сидячие места. Обняв девочек за плечи, она что-то рассказывала им, когда в вагон ввалились двое вдрызг пьяных парней. Продравшись по чужим ногам через проход, они волоком стащили сидевшего напротив мужчину и плюхнулись на его место. “Ты посмотри, какая дамочка!” - сказал один, указывая пальцем на Лану. “Она нами брезгует, - отозвался другой.- Вон как свой крашеный рот кривит”. “Эй, дамочка! Мой кореш верно говорит? Ты нами брезгуешь?”- тут же завелся первый. “Да пошли ты ее... А то ее сучата от страху в штаны наложат. Гляди, как на тебя зыркают”,- посоветовал “кореш”. “Нет, ты погоди, я должен выяснить, брезгует она нами или не брезгует.” Он потянулся грязной лапищей к Лане, намереваясь ухватить ее за воротник пальто. Лана даже среагировать не успела, как ее 12-летняя Вика оказалась между ней и хулиганом, заслонив мать спиной. Лана не могла видеть лица дочери, но она видела мутные глаза пристававшего, мгновенно застывшие, как сосульки на морозе. Тупое недоумение на его пьяной физиономии сменилось заискивающим подобострастием. “Все в порядке, гражданин начальник, - пробормотал он. - Уходим. Уходим. Испаряемся. Нас уже нет.” Схватив приятеля за рукав, он вскочил со скамейки, а через минуту их уже и след простыл. Сохраняя очень серьезный вид, Вика, как ни в чем не бывало, вернулась на свое место. В ответ на безмолвный вопрос в глазах сестры и матери, она спокойно сказала: “Я представила себе, что я милиционер, а он и поверил”.

От станции до дачи всего десять минут ходу. Но в рано наступавшей темноте этот путь по занесенным снегом тропам казался бесконечным. За каждым деревом, за каждым кустом Лане чудились грабители, насильники и убийцы. Стараясь не запугать дочерей, сама она добиралась до дома с бешено колотящимся сердцем. Ее окоченевшие пальцы никак не могли вставить ключ в замочную скважину железных ворот, а то и примерзали к ним.

Когда же начал распространяться новый вид промысла - заказные убийства общественных и политических деятелей, новоявленных коммерсантов, и вообще всех неугодных, взрывы на кладбище и в подъездах, Лана была на грани нервного срыва.Невозможно жить в постоянном стрессе, в безумном страхе за себя, за мужа, за своих детей.

В один из таких, полных безысходности дней Давид, которому исполнился к тому времени 21 год, неожиданно объявил: “Я уезжаю. Мой друг перебрался в Штаты. Он уже выслал мне рабочий гарант и визу. У него там cобственный бизнес. Предлагает работать вместе... Папа! Ну что ты на меня так смотришь? Буду для нашей семьи первопроходцем. Устроюсь, осмотрюсь, подготовлю почву и вызову вас. Разве можно вот так жить? Не жизнь, а сплошная деградация и нервотрепка. Не знаешь, что тебя ждет завтра - очередная инфляция или пуля в затылок. Лично я не рискнул бы здесь даже семьей обзавестись. ” И через несколько месяцев он- таки улетел в Америку. Где-то, в самом потаенном уголке души, Лана прятала свою обиду. Отъезд сына казался ей предательством по отношению к семье.

Они прожили в подмосковье еще два тревожных и напряженных года, когда Давид прислал им визу. Ни Лана, ни тем более Левон отнюдь не были уверены, что хотят перебраться в Соединенные Штаты. Чужая страна. Чужие нравы. Будущее “покрыто мраком неизвестности”. Они уже далеко не молоды для того, чтобы все так круто, так фундаментально менять. “Что мы там потеряли?” - растерянно вопрошал Левон. “Сына!”- сердито подсказывала Лана. “Сына не следовало отпускать. Не лучше ли его заставить вернуться, чем мчаться за ним? Погулял и будет. Нас-то зачем с места снимать.” Он ощущал себя щепкой, подхваченной потоком, определявшим теперь за него его решения и действия. А дочери превращались в девушек, и тревога за их судьбы, за их каждодневную безопасность становилась все острее.