Интерес пропал. Скучно разглядывала Нина лица зверей и птиц. Ей чужда и эта легенда, и эта религия, но служитель явно знает то, что знает Кеша.

— Мама, я слышала, помнишь, ты говорила дяде Илье, что была когда-то бездомной собакой, — довольно громко сказала Оля. — Ты говорила, в войну ты изголодалась, измёрзлась, поэтому и жалеешь бездомных собак! Видишь, значит, это правда! Надо же!

Нина растерянно покосилась на дочь.

— А вот встреча Гаутамы, будущего Будды, с тремя различными видами страданий: болезнью, старостью, нищетой. В царевиче рождаются сострадание и совесть. Он учится понимать чужую боль. — Нина вздрогнула. На неё пристально смотрит Олег. Так она и знала! Олег должен был вернуться к ней. И он вернулся. Сверху, из вечной жизни.

Она шагнула к Олегу. Так он смотрел на неё, когда нужно было ехать в роддом. Олег готов был сам, за неё принять все страдания, он мучился её схватками. А она не боялась, хотела рожать. Хотела испытать муки — рождаться человек должен в муках.

— Пойдём отсюда, мама! — Оля, цепко ухватившись за руку, тянула её к выходу, но Нина не могла оторваться от лица Олега. — Мама, — шептала Оля, — на тебя все смотрят, пойдём.

— Через много лет царевичу Гаутаме открылся истинный смысл человеческой жизни: отказ от всего земного, от всего мирского, — перебил Олю голос служителя. — Высший смысл жизни — в созерцательности. Только уйдя из жизни, душа становится недоступной всему земному, суетному, грешному, всему преходящему, она устремляется туда, где ей уготовано высшее блаженство, блаженство вечное.

Нина понимала, о чём говорит служитель. Только жизнь неба, снега, листьев, деревьев торжественна и исполнена смысла, это — жизнь мироздания, тайная, до конца не дающаяся человеческому уму, к этой жизни её приобщает Кеша. «Он растворился в природе», — писал Шекли. Да, Олег растворился в мироздании, стал одним из его атомов, одной из его составных. А сейчас он зовёт её к себе, в новую, общую жизнь. Она тоже растворится в природе. Вместе с Олегом. Так просто. И совсем не страшно!

— Мама! — Тяжесть Олиной руки была сейчас лишней, мешала. — Мама!

4

— Ты дура, Нинка! — Кеша протягивает ей рюмку. — Почему не пила? Нашла место концы отдавать. Хорошо, сердобольные люди довезли до дома. Дура, больше никак не назовёшь. — Кеша ругается, а смотрит на неё с любопытством. — Много силы в тебе, Нинка, что хочешь себе внушишь. Давай лечись, дура. Девчонка растёт у тебя. Ей кто хоть без тебя наделает на голову, пока она научится жить-то! Девчонка-то у тебя ещё жидкая. Думаешь, я не знаю, что ты удумала? Кому говорю, пей! — Он насильно вливает ей в рот лекарство.

Под Кешиным гипнотическим взглядом Нина глотает обжигающую горечь. Она вспомнила: в последний момент ей захотелось лечь в траву, в зелень, чтобы стало как можно прохладнее и чтобы сразу слиться с жизнью природы. Страшно не было, было спокойно.

— Чего вы тут болтаете? — сказала она неожиданно. — Не обо мне вы печётесь, просто на мне вы хотите проверить своё могущество, вот и всё. А мне теперь ничего не нужно от вас, я не хочу лечиться.