— Кеша, пойдём домой, — позвала она едва слышно.

— Твоя баба — хапай, не твоя — не смей. Тебя лечат, не Нинку, молчи в тряпочку, перед Нинкой не болтай. — Кешина рука потянулась к карману, достала спички. Из-под прибора он осторожно вынул конверт. Ещё минута, и пять сотенных бумажек, как карты, весело мелькнули в его руке.

Нина ещё не поняла, почувствовала: сейчас произойдёт что-то ужасное. Молочное лицо полковника застыло маской.

— Я тебя лечил, — равнодушно нудил Кеша, — в твоих потрохах ковырялся. — Кеша зажёг спичку, ленивым движением поднёс к крайней сотенной бумажке. Сидел он всё так же — откинувшись на спинку кресла, розово-благодушный. Бумажка загорелась легко — деньги были новые. Нина крепко сжала подлокотники кресла. Наверное, сейчас она чувствовала то же, что и полковник: на её глазах совершается безобразие, горят деньги, заработанные тяжким трудом. — Меня хорошо бы спросить, чего я хочу, — цедил Кеша. — Платить не умеешь, по морде бьёшь. Умеешь мотать языком.

И Нина встала — наконец преодолела сонную одурь. Не оглядываясь, на деревянных ногах пошла прочь. Её заботило только одно: как бы не склонилась голова на плечо. Нина шла животом вперёд, как давеча шёл счастливый полковник, старательно держала, чуть откинув, голову.

Возле приземистого швейцара, едва она потянула дверь на себя, её остановили: резко сжали плечо.

— Мне больно, — сказала Нина, не поворачивая головы. — Ты не спросил, чего хочу я. — Она скинула его руку. И вышла на улицу, в сумерки.

Никогда потом она не сумела бы вспомнить, что это была за улица, какие на ней дома и как выглядит ресторан.

— Эй, ведьма, остановись. — Голос Кеши был весел и зол одновременно. — Все бабы одинаковые, все до одной, только позови. Не ерепенься.

Нина резко обернулась к нему.

— Не на мне, — сказала она. — Не на мне, — повторила тихо, — срывай свою злость. Я тоже человек. Меня тоже нужно спрашивать, чего хочу я.

Кеша повернулся, пошёл от неё.

Сколько ходила по городу, она не знает. Когда ноги уже не могли больше идти, взяла такси.

Денег с собой не было, она попросила таксиста подождать, побежала наверх. Долго звонила. За дверью стояла тишина.

Шли минуты. Сейчас таксист поднимет на ноги весь дом!

Наконец дверь распахнулась.

— Оля! Оленька! — Дочка стояла перед ней в лифчике и трусиках, угловатый подросток, пахнущий травой. Забыв о таксисте, Нина опустилась на колени, уткнулась в горячее Олино тельце. — Доченька.

Оля стала гладить её волосы, плечи, спину. Ладошки замирали, крепко прижимались к Нине — оградой от всех бед и несчастий.

Вспомнила о таксисте, понесла деньги.

Таксист спал, припав головой к рулю. Не знала, будить — не будить. Наполненная Олиным теплом, жалела.

Ночь, свет луны и похрапывание шофёра… Всё-таки коснулась его спины, отдала деньги. Едва добралась до своей тахты, тут же уснула.

Она не слышала, когда Кеша пришёл, как лёг рядом, — спала.

А проснувшись утром, глядя на его опухшее лицо, вдруг чётко осознала, что потеряла его: самостоятельная, она ему не нужна, а такой, каким он показал себя в эти дни, не нужен ей. Долго разглядывала его — опустошённая, чужая сама себе, ждала, когда проснётся.

Он проснулся, скользнул по ней равнодушным взглядом, зевнул, тут же вылез из-под простыни. Одевался, не глядя на неё.

— Кеша, — позвала она.