– Садись, — говорит мне Хредх ласковым голосом. — А мешок свой на стол положь.

Сажусь и кладу. А что еще делать?

– Что же ты, друг мой, опять за старое? — говорит Хредх совсем уже елейно. Радуется, сучий потрох, а когда ищейка радуется, то и зубы спрятать может. Признаюсь, больше всего не люблю, когда меня берут с улыбкой ласковой. Лучше сразу — в морду. Как в Немедии. Там церемониться не любят, и пятки у стражи кованные, зеленые. Или где-нибудь в Туране: там, ежели арест пережил, считай, хорошо отделался. А вот в Зингаре плохо берут: прежде чем по сопаткам съездить, разговоры разговаривают, пыжатся, гордость свою южную тешат. Подозреваю я, что Хредх в Зингаре родился, хотя и служит королю Бритунии.

– Ну-с, — тянет начальник королевской стражи, — предупреждали тебя, альбинос?

– Предупреждали, — говорю.

– Не внял увещеваниям?

– Не внял.

Чего отнекиваться, когда оотэка — вот она, на столе лежит. Глехтен-Глас зенкой своей в пол пялится и молчит.

– А дружок твой, — гнусавит Хредх, кивая на несостоявшегося моего покупателя, — раскаялся. Раскаялся и тебя выдал. Смекнул, плевок гнойный, что Его Величество шутить не любит. Смекнул, а?

Глехтен-Глас кивает и подтверждает, что смекнул. А еще, говорит он, Митра его просветит и глаза открыл. Вернее — один глаз, но открыл широко. И решил он, Глехтен-Глас то есть, избавить мир от скверны. Скверну же Ходок поставляет, единственный человек во всем мире, коему путь в Провал не заказан.

– Знаешь, сколько вельмож от дряни твоей спятило? — спрашивает Хредх. Я только плечами пожимаю. Думаю, немало. И не только вельмож.

– Митра Пресветлый! — Хредх аж подпрыгивает, изображая праведный гнев. — Величество наш, храни его боги, едва твоей заразы избегнул! А князь Влоуш так и помер, и жену перед тем зарезал…

– Что ж, — говорю, — такова его планида, видать. Ему оотэку не продавал. Чтоб вы знали, яйца я только посредникам сбываю, а уж куда они их везут — Сету ведомо.

– Ты Сета не поминай тут, — щерит гнилые зубы Хредх, — на Суде Жрецов поминать будешь!

Суд, как же! Судить меня никто не станет. Поорут, посохами помашут и сожгут на площади. Даром что среди жрецов покупателей оотэки не менее, чем среди придворных интриганов. Ну как же: яйцо за щеку, и ты уже видишь, что твой соперник в мыслях своих таит. Недолго, правда, видишь, пока яйцо за губой тает. Но кто, Нергал их задери, велит потреблять "лучезарные зерна" без меры? Никто не велит, кроме честолюбия неумного и желания вверх над соперником одержать. Оотэка же коварна: ежели долго «зерна» ее за губой держать — мозг в губку превращается и работать нормально без яиц Жрицы Агибалловой уже не может. Еще бы: человеку такое открывается, что тут не только жену зарежешь, но и себе кишки выпустишь.

– Сет, — стараюсь я говорить сдержанно и даже подобострастно, — тут ни при чем, это вы, месьор, верно заметили, Алефтин-книжник из Кельбацы у меня яйца заказывал, говорил — изучает он оотэку. Кому и поставлял через посредников.

Легенда, конечно, плохонькая, но, когда тонешь, и соломинка подспорье.

Хредх скалится довольно.

– Алефтина-книжника твоего, — говорит, — седьмицу назад возле Толстой Башни сожгли. Яиц ему в рот насовали и спалили, по приговору Суда жрецов… Да ты палочку-то свою положь, от греха подальше.

Тут только замечаю, что сижу я на лавке и палку свою меж колен сжимаю.