А Микола тем временем заливается смехом, поглядывая то на Чайку, то на его товарищей, которых тот одурманил за каких-нибудь полчаса.

- Пан министр лесных и горных угодий, вам смешно? - удивляется Чайка. - В такой ответственный и важный для нашего государства момент вы хохочете? С какой бы это стати? При вашей высокой должности вам бы надо остерегаться, держаться с достоинством, а не скалить зубы. Но погодите! Кажется, мы не знаем даже вашего отчего имени? Какой позор! Как фамилия?

- Цьоня, - смеется Микола.

- И это фамилид министра! Отныне вы называетесь Буркоброн! Запиши, пан Валерьян.

- Хи-хи-хи! - аж слезы из глаз выжимает смех у Миколы. - Ги-ги-ги! Сейчас будет Гадючья гать, товарищ старшина… Ох-ох!

Буряченко снова улыбается. Черт подери, может, оно и неплохо иметь на заставе такого заводилу! За двадцать лет пограничной службы всякого насмотрелся старшина Буряченко, но с таким языком, кажется, не попадался ему ни один. В самом деле, если подумать, то выходит как? Старшина заботится о припасах: амуниция, обмундирование, харч. Ну, и вообще порядок - это старшина. Для начальника заставы самое главное - служба границы. Святое. Вся его жизнь. А вот чтобы кто-то занимался весельем… Ну, есть всегда самодеятельность. Баян или аккордеон, приемник, радиола, пластинки, пение, книжки… Смех - тоже всегда, но обычный, как говорится, нормальный. А чтобы кто-то специально сидел и выдумывал, как ему насмешить всех? Ни времени на это, ни сил… Да и талант, наверное, нужен какой-то особенный. А вот храбры ли такие весельчаки, как Чайка? Старшина перебирал в памяти случаи из своей жизни. Вспоминал. Что ж, бывало всякого. И трусы попадались и отчаянные души… Да и то следует принять к сведению, что никогда еще не встречался Буряченко зубоскал такого калибра. Как будто его сызмалу кормили смешной едой или же делали какие-нибудь прививки. «Век живи…- думает старшина. - Вот что я тебе скажу».

Шоссе ввинчивается в густой орешник, за ним начинаются чернолозы, поточек разливается тут небольшими озерцами, буки отступили куда-то вверх, а на их место прибрели густые ольшаники. Мокрый холод залег на дне каньона, машина катится в холод, дрожь пробирает всех. Бррр!

Но вот наконец газик врывается на высокую насыпь, укрепленную искусно сделанными фашинами. Ольхи отступили от берегов расплесканных озерцов, чернолозы жмутся к подножию гребли, ничто не бросает тени на серую стежку шоссе, видно, тут солнце припекает целый день, и на солнце вылеживаются и выгреваются…

Теперь Микола хохочет во всю силу. Лихо вертит руль одной рукой, другой тычет вперед, на греблю.

Чайка косится туда и мигом замолкает, разевая от изумления рот. Микола сигналит: ту-ту! - и шоссе на гребле оживает! Оно шевелится и… расползается во все стороны серо-черными радами. Сотни гадюк грелись на солнце, пока не распугал их сигналом Микола. Теперь некоторые из них торопливо уползают прочь, вызмеива-ются на склоне гребли, между камней, закручиваются в кольца на колышках фашин, другие отползают неохотно, оставаясь на обочине, поднимают маленькие головы, высовывают из черных пастей раздвоенные языки, а некоторые, не способные вырваться из сладостной летаргии спячки, только чуть откатываются, чтобы не зацепили их колеса, и равнодушно лежат в ленивом расслаблении…

- Вот тут бы тебя, - давится смехом Микола и тычет на Чайку пальцем через плечо, - тебя бы тут… выкинуть… го-го-го! Ссадить бы тебя тут…

Но Чайка не был бы Чайкой, если бы смолчал.

- Голубь сизый, - щурит он глаз, - ты лучше подумай, что станешь делать, если у тебя тут когда-нибудь испортится мотор!

Самому старшине Буряченко нравится такой ответ, и он снова улыбается, может, впервые на все остроты Чайки. А Микола с радостным задором восклицает:

- Дак у меня ж ломик под сиденьем! Я их - ломиком!

Машина уже проехала греблю.