Кемпер, изображая еще большую небрежность, крутился на одной ноге перед столиком выдачи, незаметно косясь на продолговатые ящики с предательскими абонентами. На «А» фамилий совсем мало, что-нибудь десяток-два, так же мало на последние буквы алфавита, зато густо набиты ящички, где стоят абоненты с фамилиями на средние буквы алфавита «К», «Л», «М», «Н», «П»… Всюду и всюду люди стараются скрыться в середину, с краю мало кто остается, неуютно там, опасно. Это он почувствовал на себе… Ну, что ж. Прикинем приблизительно, сколько тут может быть читателей. На «К» занимают… сколько тут будет сантиметров? Один абонемент имеет толщину…

- Простите, - обратился он к переводчице, - не мог бы я взглянуть хоть на один абонемент? Мне любопытно, что читают у вас, какие книги, как часто?

- Пожалуйста, пожалуйста, - сказала библиотекарша, - и подала ему один из абонементов, недавно заполненных.

«Заготовленный специально для меня», - решил Кемпер. И с сатанинской усмешкой выдернул один из абонементов на «К».

- Можно?

- А почему же нет? - голос библиотекарши даже не дрогнул.

Кемпер щупал толстыми пальцами тоненькую книжечку. Сколько же она имеет миллиметров? Те олухи, во главе со своим надутым полковником, не могли предусмотреть таких простых вещей. «Проберитесь в гарнизонную библиотеку где-нибудь у границы, установите количество читателей. Эти фанатики все читают, у них это делается принудительно. Зная количество читателей, вы тем самым будете знать размеры местного гарнизона». Если взять карточку за миллиметр, тогда здесь… Кемпер быстро умножал, не забывая при этом слушать трескотню приветливых женщин и свысока кивать головой и твердить свое «е, е».

- Вот идет наша заведующая, - донеслось до него, вернее, он сначала увидел новую в этой комнате женщину, а уже потом дошел до него смысл сказанного и снова сразу затуманился, ибо Кемпер как прикипел глазами к черноволосой женщине, так и не мог уже оторваться.

Он знал эти красные сочные губы, знал эти большие, чуть испуганные глаза, знал этот прекрасный нос, и хоть все это он видел как бы несколько отчетливее когда-то, когда губы были свежее, и в глазах было больше молодого блеска, и нос вырисовывался четче, но время не могло изменить это лицо до неузнаваемости, и доктор, падая в холодную пустоту, в самом деле узнал женщину и вынужден был сказать себе: «Она». Заведующая подошла к гостю, не замечая его состояния, подала ему мягкую белую руку, спокойно промолвила:

- Альперштейн.

«Она! Она!» - кричали в голове Кемпера все трибуналы мира, и он не мог им возразить, он должен был признать свою вину, должен был рассказать трибуналам про далекий зимний вечер в скованных морозом горах, про… Не помня себя, Кемпер попятился от заведующей, он не пожал ее руки, не ответил на ее приветствие, вел себя совсем странно, и заведующая невольно взгдянула на гостя внимательнее и вдруг задохнулась от жуткого воспоминания.

Перед нею стоял ее палач! Водянистые глаза, нахальные губы, обрюзглые щеки… Не было лишь на нем серого костюма с траурной лентой, он до сих пор был для нее в мундире гитлеровского штабсарцта, и вокруг громоздились не стеллажи с любимыми книгами, а молчаливые смереки с запрятанным за каждым из них вооруженным до зубов бандитом.

Она умирала, она должна была умереть, стояла, расстреливаемая, холод смерти снова окутывал ее, как тогда, когда осматривала она щербатый, яр, где лежали ее отец и мать, и как тогда в горах, когда тяжелый топор падал на голову Ивана Катлубовича. Но не хотела теперь умирать молча, хотела кричать, крик раздирал ей грудь, она хватила ртом воздух, словно в самом деле намеревалась испустить крик, и лишь в последний момент опомнилась.