Одним человеком была я.

Наш знакомый Отто Юльевич Шмидт

Это случилось однажды под вечер. Я и сегодня вижу его, этот синий вечер, слышу патефонные песенки из открытых окон.

Я иду из булочной и вижу, что Сашка и Мишка опять подрались. Они дрались, как всегда, за помойкой, куда никто не ходил. Там кончался наш двор и стояла высокая кирпичная стена.

Сашка прижал Мишку к этой стене и возил его спиной по кирпичам. А Мишка молчал и вырывался. Он не умел драться и хотел вырваться, но вырваться не мог: как клещами держал Сашка Мишкины руки выше локтей, а ногой наступил Мишке на ногу. Теперь мальчишки называют это приёмчиком. А тогда никак не называли. Нельзя вырваться, и всё.

Сашка орал:

— Сдаёшься?

Он кричал громко, наверное, хотел, чтобы слышала Таня Амелькина, но у Тани на третьем этаже было закрыто окно, и она не слышала Сашкиного победного крика. И он опять кричал:

— Сдаёшься?

И опять возил Мишкиной спиной по кирпичной стене.

Я несла в руке тёплый батон. Сначала я старалась удержаться и не откусывала от батона. Мама не разрешала откусывать от целого батона. Но удержаться было трудно: батон тёплый и пахнет праздничными пирогами. Я собралась отгрызть совсем маленький кусочек и тут услышала Сашкин голос: «Сдаёшься? Сдавайся, кусок-волосок!» Вот тогда я заглянула за помойку и увидела их. Мишка стоял красный, но не плакал, мне показалось, что ещё немного, и он не вытерпит. Я увидела слёзы — не в глазах, а в выражении лица.

Мишка не хотел сдаваться.

Я спросила:

— Саша, хочешь хлебушка? Тёплый, на, Саша.

Я протянула Сашке батон. Он отпустил Мишку и взял хлеб. Мишка ушёл не оборачиваясь, пальто было в красной кирпичной пыли.

Сашка откусил от батона почти половину, отдал мне остальное и сказал, жуя:

— Люблю тёплый хлеб.

На другой день Мишка сам подошёл ко мне. Во дворе больше никого не было. Мишка посмотрел на меня сверху вниз и сказал:

— Я решил стать полярником. Азбуку Морзе учу. Уже много букв выучил.

Он вытащил из кармана стекляшку и стал стучать по забору.

— Слышишь? Тире, тире, точка.

— Это ты какие слова сигналишь? — спросила я.

— Буква «М», — сказал Мишка. — Только никому не говори. Проболтаешься, тогда всё.

Почему это я проболтаюсь? Я в жизни никогда не рассказываю чужие секреты. Очень даже обидно он говорит.

Люди, которые не умеют хранить секреты, всегда обижаются, если их предупреждают. Но это я заметила много времени спустя.

А тогда сказала обиженно:

— Не проболтаюсь. Зачем мне болтать?

Мишка говорил негромко, от этого получалось, что он доверяет мне большую тайну.

— Значит, так. Я всё обдумал. Я учу азбуку Морзе, знаешь, какая трудная? И теперь буду проситься радистом на полярную льдину. Ты тоже можешь проситься. Хочешь на льдину?

Конечно, я хотела на льдину. Что я, глупая — не хотеть на льдину?

— Сейчас мы с тобой пойдём к Отто Юльевичу Шмидту, он самый главный начальник над полярниками всего Советского Союза. Я знаю, где его работа. На Арбатской площади есть большой дом, он называется Главсевморпуть.

Мы ехали в тесном трамвае, Мишка держал меня за руку, чтобы меня не оттащили и чтобы я не потерялась. Я упиралась носом в чью-то корзину.

Потом мы вышли из трамвая.

Около большого дома с высокой коричневой дверью Мишка сказал:

— Не бойся. Что бояться? Мы придём к Отто Юльевичу Шмидту и скажем: «Запишите нас в полярники. Я знаю почти всю азбуку Морзе. Мы не боимся ни холода, ни лишений». Запишет, вот увидишь. Главное, не бойся.

Я не боялась.