|
Оказалось, что во время артобстрела она сразу потеряла Эрну из вида и бросилась бежать в лес, увлекаемая другими людьми. Бежала долго, пытаясь вырваться из грохочущего и свистящего осколками ада, пока не свалилась, оглушенная близким разрывом, в небольшой овражек, потеряв сознание. Очухалась минут через тридцать, а может, через час. Долго не могла окончательно прийти в себя и восстановить ориентацию. Потом стала искать Эрну, но безрезультатно. И даже сейчас, сидя за этим письмом, она не знает, жива та или нет. «Мне повезло, – писала она дальше, – сначала прибилась к небольшой группе беженцев, а потом в лесу мы наткнулись на наших солдат. Их оказались тысячи – главным образом это были остатки 12-й армии генерала Венка, пробирающейся на запад, – и мы рискнули примкнуть к ним. Седьмого мая с перестрелками и боями мы добрались до Эльбы. Потом я нашла в Бевензене родственницу, потом долго болела. Потом собралась ехать в Мюнхен разыскать могилу отца, а заодно и тебя, но снова слегла. И вот, побоявшись, что могу унести с собой в могилу то, о чем не решилась рассказать тебе сразу, села за это письмо. Эрна, если ты держишь сейчас его в руках, то прости меня за плохую весть. Я должна была сказать тебе об этом еще в тот вечер, когда мы уходили из квартиры в Моабите. Незадолго до того в колонне пленных я видела Пауля Кристиана, который успел крикнуть мне, что Петер погиб накануне ночью при попытке вырваться из города…» «Оказывается, мы были совсем рядом, – думала потом Эрна. – Возможно, все то время, что я жила в Берлине, мы находились недалеко друг от друга. Но мои мысли были заняты отцом, Клаусом, воспоминаниями о маме и Мартине, и я не была готова почувствовать его близость. Даже если какие-то силы посылали мне знаки и сигналы, я их не услышала, потому что больше думала о себе, как самая последняя эгоистка». «…Эй, тебя зовут Эрна?.. умер генерал Людендорф… машина подана, фройляйн… сегодняшний день стал самым счастливым в моей жизни… скажи, что завтра мы будем вместе…» В ту ночь она лежала на своей кровати в пустой квартире, и обрывки далеких воспоминаний одновременно заставляли ее улыбаться и плакать. Второе письмо пришло от Шенка Эггелинга. Из Данненберга его и многих других повезли дальше на запад и там распределили по лагерям. Шенк попал в Бад-Кройцнах – один из рейнских лагерей для военнопленных, представлявший собой чистое поле без единого строения, окруженное забором из колючей проволоки. Здесь, на голой земле, он провел почти пятнадцать недель и одно время даже жалел, что в начале мая его не повесили эсэсовцы или что он не сдался в Берлине русским. В августе пленных стали отпускать. К тому времени они съели на этом проклятом поле все до последней травинки, выкопав предварительно остатки свеклы и каких-то кореньев. Когда американцы посчитали, что бойцовский дух бывших солдат вермахта окончательно сломлен и опасность партизанской войны, которой в апреле грозил Геббельс, ничтожна, их начали партиями выводить за проволоку и выпроваживать на все четыре стороны. Оказалось, что многим при этом совершенно некуда податься. У одних дом остался в советской зоне, а у некоторых и вовсе на уже не принадлежавших Германии территориях. Шенк двинул пешком в Нижнюю Саксонию и за десять дней добрался до Ганновера. Он разыскал свою тетю. Прежде чем подозрительная женщина поверила, что худой и грязный оборванец, стоящий в дверях, ее родной племянник, прошел почти целый час… – Чай готов, Эрна. |
