Другая Кодла.

— Вам ещё мало? — спросил я замёрзшим голосом, и безраздельно владевшее мною альтер-эго уже прикинуло, как мне совладать и с этой троицей, а потрясённое эго совсем закисло, оставив всякие попытки хоть как-то интерпретировать собственные поступки.

— Дэйэ илвнэо, — ответил передний. — Югуйлилзе гвуэр.

«Что, что?» — уже собрался я было в растерянности переспросить.

Но в мозгу моем, как на пиратской видеокассете, сам собой неведомо откуда возник синхронный перевод.

— Ты великий воин, — говорил незнакомец. — Ты достоин Воплощения.

Затем он отшагнул в сторону — трамвайная качка не беспокоила его, в точности как и меня, — и в руках у закрытого им другого тройняшки обнаружился маленький аккуратный арбалет, нацеленный точнёхонько мне в грудь, и его наличие вторым актом сценария никак не было учтено, не снабжён я был ничем подходящим, чтобы отразить атаку, ни мечом, ни щитом, ни панцирем из носорожьей шкуры… какая, блин, носорожья шкура? какой меч? что я с этим сраным мечом стану делать в трамвае?.. но альтер-эго не оплошало и на сей раз: я уже уходил из-под прицела, заваливаясь на спину в головоломном кульбите, чтобы укатиться за шевелящуюся груду тел, ещё недавно бывших Кодлой, за сидения, поближе к двери, и всё же не хватило мне доли мгновения, чтобы опередить стрелу, и она настигла меня, вскользь оцарапала шею… малюсенькая отравленная стрелка из железного дерева, и я завершил падение уже оцепеневший, скорее труп, нежели человек.

Глава четвёртая

… я унижен и подавлен, я слизняк, я «подлый трус», как выдразнивали страстотерпца кота Леопольда злокозненные мыши, но в отличие от рисованного кота, с его ангельской политкорректностью, я действительно трус, потому что бессилен совладать с собой и ступить на этот чёртов мостик, куда, щерясь бесовской ухмылкой, манит меня мой спутник. Я пытаюсь зажмуриться и позабыть о том, что распростёрлось под этим мостиком, но первобытный ужас вопреки остаткам моей воли всплывает из тёмных недр подсознания и обращает меня из нормального и довольно самолюбивого мужика тридцати с лишним лет в половую тряпку. Я могу клясть себя за малодушие сколько заблагорассудится, убеждать себя, что это нарочно подстроено, чтобы испытать меня на излом. Всё равно ничего поделать нельзя. Безнадёга просто апокалипсическая.

Полчаса назад какими-то закоулками и лесенками, заскакивая в лифты и вспрыгивая на эскалаторы, мы выбрались на открытую площадку этого огромного здания. Открытую в точном смысле этого слова, если пренебречь эфемерными перильцами высотой не более метра. В клочьях тумана на весьма значительном удалении маячила отвесная серая стена. Её можно было бы принять за гору, кабы не бликование на оконных стёклах. Небоскрёб. Настоящий, без подделки, никогда и нигде, кроме кинохроники, мною прежде не виденный. Мой конвоир, ни на шаг не притормаживая, пересёк площадку, миновал перильца — я предупреждающе каркнул! — и продолжил своё стремительное движение над бездонной прорвой. Опомнившись, я шагнул следом, на обнаружившийся у самых ног ажурный, сплетённый из почти невидимых металлических нитей мост. Сквозь подошвы кроссовок, пятками ощутил ненадёжное прогибание. Из чистого любопытства глянул вниз…

То есть я, конечно, ожидал, что будет высоко. Возможно даже, очень высоко. Страха высоты я прежде не знал, не цеплялся мёртвой хваткой в поручни кабинки колеса обозрения — меж собой мы называли его «колесо оборзения», — не травил в кулёк в самолётах. Оказывается, я попросту не представлял, как бывает высоко.

Земли видно не было.