— Кандагар, — не то спросил, не то уточнил он, трудно размыкая челюсти.

Я мог только гадать, что он имел в виду и зачем произнёс это слово… будто какой-то экзотический пароль. Я мог только строить домыслы, какое отношение к ночному трамваю могла иметь занюханная провинция где-то на юге Афганистана, где тысячами, непонятно за чей интерес, прямо сейчас гибли абсолютно чужие друг другу, никогда прежде не встречавшиеся и не питавшие никакой личной вражды люди.

«При чём тут Кандагар?» — хотел я спросить, и даже открыл для этого рот.

— Змиулан, — сорвалось с моих губ другое непонятное слово.

Пароль — отзыв.

— Н-нет… — я даже замотал головой, чтобы стряхнуть наваждение.

— Откуда ты?

Ещё один странный, неуместный вопрос…

— Не… не знаю.

Я и в самом деле не знал, кто я сейчас, откуда пришёл в этот грязный трамвай и куда уйду, когда всё закончится.

— Я тебя сработаю, — просто сказал он.

«Да уж, наверное!» — подумал я обречённо.

— Не-а, — ответил за меня другой я, по-хозяйски обосновавшийся в моём дрожащем теле. — Не сможешь.

В другое время, в другом месте, после бутылки разбавленного спирта, я, конечно, хотел бы спросить его, зачем же он пришёл сюда, как очутился в Кодле, среди этого сброда, что с ним стряслось такое, отчего он себе в товарищи выбрал Кодлу… почему названный им пароль разделил для него всё человечество на две неравные половины… Нет, всё это желало знать моё альтер-эго, а вовсе не я сам, лично мне, тихому интеллигенту с историческим образованием, на это было наплевать из своей улиточьей раковины… Но он уже надвигался на меня, весь — воплощённая ненависть, весь — боевая машина для истребления несогласных; одним видом он, как берсеркер, мог обратить в бегство кого угодно. И меня прежнего — в первую очередь.

Я же нынешний спокойно уклонился от летящего прямо в лицо ботинка со стальными подковками и срубил стриженого встречным ударом.

Мир содрогнулся.

— Ч-чёрт…

Я поднёс свои кулаки к лицу. Мои губы жалко тряслись, с них падали и тут же таяли в пропитанном смертью воздухе какие-то бессвязные ругательства. Но руки мои не дрожали. Мои слабые, много лет не поднимавшие ничего тяжелее этих сумок с макулатурой, преподавательские руки, мои заячьи лапки… Третьего дня, возвращаясь домой, в тёмном подъезде на лестнице я поскользнулся на плевке и въехал костяшками правой кисти в облупленную стену. Было очень больно, ссадина кровоточила, и Маришка спросила: «Ты что, подрался?» — в шутку, разумеется, потому что ни с кем никогда я не дрался и подраться не мог… а потом замазала болячку Васькиной зелёнкой.

Не было на правом моем кулаке подживающей коросты. Не было новых ссадин, не было ничего — словно не этими кулаками я только что валил наземь крупных и неслабых бандюганов с бульдожьими харями. Только кровавые брызги… не моя кровь.

У меня были чужие руки.

— Ч-ч-че-о-орррт…

Мне нужно было домой, к Маришке. Сесть в своём уголке, включить настольную лампу, быть может — хватануть спирта. Подумать, разобраться. Со мной творилось что-то непонятное. И мне не нравилось ни то, как я менялся, ни то, что я менялся вообще. Я не хотел делить своё тело ни с кем… Интересно, когда сходят с ума — тоже какое-то время отдают себе в этом отчёт, или сразу погружаются в паранойю с макушкой, не успев заметить за собой ничего необычного?

На хрен всех, домой… домой…

Я обернулся в поисках своих сумок.

Стояли трое. В странных, не по погоде лёгких одеждах, напоминающих чёрные кожаные латы.