— Я понял, брат, я понял, и ты сам, тоже! — Идрис вдруг почувствовал, что вот чуть-чуть и расплачется. И без слов было ясно, что дела у боевиков идут хуже некуда, что Ибрагим остаётся там, наверху, единственно ради того, чтобы прикрыть отход ему, Идрису.

— Уходим! — глядя на Барбару, скомандовал младший Келоев. Он понял, что ему не хочется её бросать.

— А Роберт? — она назвала телеоператора настоящим именем. — А Сэм? Я не пойду без них!

Он схватил её за руку. Но она упёрлась с силой разъярённой кошки.

— Они убиты, они убиты! — Идрис не врал, он действительно был в этом уверен.

— Я не пойду! — она почти вырвала свою руку из руки боевика.

— Дура! — злость, вскипевшая в сердце Идриса, заставила его размахнуться и наотмашь ударить посмевшую перечить ему женщину.

— Нет! — уверенность в том, что лучше притвориться заложницей, росла в Барбаре каждую секунду.

Он рывком сдернул её с топчана и поволок на улицу.

— Мерзкая свинья! — ругалась Барбара, отчаянно сопротивляясь в тщетной попытке вырваться из его сжавшейся в замок руки.

Наверху раздался чей-то тоскливый визг-плач — так плачет маленькая, посаженная на цепь собачонка, но это была не собака, это взвыл потерявший последнего брата Аслан Бикмерзоев. Шедшая с горы волна страха окутала сопротивляющуюся Барбару. Смертельно раненый в душу Аслан взвыл вновь. Взрыв гранаты, подкатившейся ему под ноги, остановил вой на полуноте. И этот взрыв, и этот жуткий, прервавшийся вой заставили Барбару испугаться окончательно, испугаться до умопомрачения. Страх полностью сковал её тело. Сковал настолько, что она уже не могла сопротивляться. Тем более, Идрис уже больше не раздумывал: он стукнул её в морду ещё раз, перебросил через плечо и, не оглядываясь, поспешил прочь.

«Рабыня!» — решил он. — «Собственная рабыня. Рабыня — это гораздо лучше жены. Её можно и убить, и отдать другому, или, в конце концов, потребовать за неё выкуп. Хотя выкуп — это по нынешним временам хлопотно и опасно».

Итак, Идрис убегал от ставшей слишком ненадёжной базы, убегал по склону вдоль хребта, вдоль текущего вдаль ручья, до тропы, а затем вверх, и всё дальше и дальше от гремящих взрывов, от убивающих выстрелов.

И вдруг его начали вновь душить слёзы: брат — его родной брат — находился там, наверху, под чужими безжалостными пулями. Он остался умирать там… умирать, прикрывая его — Идриса — отход. Надо было бы вернуться и помочь брату, но Ибрагим сказал, что у отца и матери должен остаться хоть один сын. Идрис сглотнул подступивший к горлу комок и, сдержав слёзы, ступил на ведущую в глубину леса тропинку.

Сидевшему на правом фланге тыловой тройки Лёньке Чибисову ужасно хотелось пострелять. Неважно куда, неважно зачем. Он бы и сам не мог объяснить этого своего хотения. Может, это происходило потому, что он остался в тылу, когда все остальные ушли громить банду?! Может и так, но Лёха этого не знал. Он лежал в одном из откопанных противником окопов и с тоскливым видом пялился в окружающее пространство. За спиной гремел бой, а в Лёхиной душе царило полное равнодушие. Он то смотрел вперёд, то поворачивал голову направо, в сторону бегущей где-то там под ногами речушки.

— Вот скотина! — в сердцах воскликнул Лёнька, когда ему совершенно случайно попалась на глаза уже почти ускользнувшая, мелькающая среди деревьев фигура боевика. Сгорбившись, тот тащил на спине своего совершенно неподвижного товарища. — Щас я тебя, щас! — пообещал Лёня и, используя небольшой сук в качестве упора, начал целиться в убегающего бандита. Короткая очередь Лёниного автомата ничем не отличалась от десятков других очередей, звучавших неподалёку.