|
Но сейчас стоит произойти незначительному сдвигу частиц, направляющих события, — и она может оказаться далеко-далеко. Сидеть с Гарри в кафе на юге Франции и смотреть на море, или на каком-нибудь греческом острове, или в необыкновенно белом итальянском городе, раскинувшемся на вершине холма. Банальность собственного воображения заставила ее тяжело вздохнуть. Нет, ее великая любовь была сделана из другой материи, и теперь она целиком превратилась в боль. Когда Мидж сделала выбор, у нее появилось пугающе много свободного времени, чтобы заново открыть свою прежнюю привязанность и пережить ее еще раз, в одиночестве. Томас в этом тайном месте не мог ей помочь, хотя видел ее страдание и был деликатен и мягок, учитывая его. Он понимал, где заключено это страдание, и наблюдал за ним своими холодными голубыми глазами. Стюарт сказал, что, если она перестанет лгать, она осознает, что живет в раю, будто, когда человек прекращает лгать, он возвращается домой и становится счастливым. Все, однако, было не так просто и происходило не так быстро, хотя Мидж понимала, что в будущем появится некая легкость, отсутствовавшая в ее жизни в течение двух лет. Будь терпелива, сказал ей Томас, будь спокойна, не позволяй несчастью делать тебя несчастной. Пусть оно придет к тебе. Прими его! Иногда несчастье поглощало ее, ее существо пожирало само себя, ее клетки инфицировались и превращались в злокачественные. Она написала Гарри. Она не сказала об этом Томасу, но он знал. Она написала коротенькое письмо — длинных она писать не умела, — где сообщила, что их роман закончился и они должны расстаться, что они уже расстались и ей горько, что это случилось. Пытаться объяснить что-либо было бесполезно. Но когда она перечитала свое письмо, оно оказалось именно таким, как ей хотелось, — абсолютно ясным. Она сразу же получила ответ от Гарри (о чем не сказала Томасу, не знавшему об этом) и спрятала в своем туалетном столике.
Мидж сидела у окна, все ее тело расслабилось. Она была больна и ждала сигнала о выздоровлении, которое происходило постепенно, словно какие-то легкие прикосновения излечивали ее плоть и израненную душу. Что ж, она может подождать, отдышаться, проявить терпение, как советовал Томас. Она будет готовить и убирать дом, приносить цветы и осознавать, что добрые дела, которые она некогда сочла своим призванием и долгом, в конечном счете обернулись привычными обязанностями перед семьей и домашней рутиной. Она бы не пережила этот разрыв, это дезертирство, это бегство, представлявшиеся ей такими прекрасными прежде, пока их перспектива оставалась туманной; не смогла бы уйти от Томаса, разделить пополам Мередита, покончить с прошлым и зажить новой свободной жизнью с Гарри. Все это казалось возможным только потому, что на самом деле было невероятно. Несбыточная мечта, фантазия, сосуществующая с реальностью, эту самую фантазию не допускавшей. Ну разве могла Мидж так поступить с Мередитом: поставить его перед выбором, кого из родителей предпочесть? Мучительные неловкие посещения, тихо отъезжающая от дверей машина, родители, которые не общаются друг с другом; молчаливое одиночество, это ужасное подчеркнутое безразличие и уход в себя. Порой такой судьбы не избежать, но в данном случае она была бы ничем не оправдана. «Жаль, что он узнал, — подумала Мидж. — Но он все равно узнал бы об этом, не сейчас, так позже. И он стал таким взрослым, у него такие умные понимающие глаза. Как разумно и дружно они с Томасом стараются окружить меня любовью и (что кажется невероятным) благодарностью. Томас говорит, они ни о чем не договаривались заранее, и я ему верю: они не обменялись ни словом. Как же они похожи!» И она улыбнулась, потому что не только ради Мередита отказалась от того, чье обаяние и красоту не отваживалась теперь вспоминать, — она сделала это и ради Томаса. Мидж пыталась возненавидеть Томаса, чтобы собраться с силами и бросить его. Она уже не могла вообразить то свое душевное состояние. |
