«Я была влюблена, — думала Мидж. — Я сошла с ума, но я была влюблена. Это опыт самопознания, как он когда-то говорил; разве не честно называть это мечтой?» Но в жизни не для всего найдется место, и для этого места не нашлось. Неужели долгая ложь отняла у них все шансы? А если бы они открылись Томасу сразу, как только все началось? Но начало было таким восхитительным, таким всепоглощающим, что говорить о чем-то было невозможно. Одно невыразимо прекрасное настоящее, а будущего не было, настоящее стало будущим. Поэтому они не могли ни думать о чем-то, ни планировать. А потом структура лжи выстроилась, и признание каждый раз оказывалось совершенно невозможным и одновременно желанным. Они оба ждали какого-то знака. Ну вот, наконец знак был дан. Жалела ли Мидж по-прежнему, как эти два года, о том, что не встретила первым Гарри, что вышла за Томаса и жизнь ее сложилась так, а не иначе? Это сожаление, прежде представлявшееся насущным, теперь поражало своей пустотой. Но прошлое неопровержимо, его нельзя уничтожить. Может быть, в один прекрасный день она начнет испытывать к прошлому сентиментальные чувства? Она не забудет, что любила Гарри, и эта любовь со временем станет безобидной. Пока возможность соединения с Гарри сохранялась, она была отвергнута, но активна, как недоброкачественная, но излечимая опухоль. Это звучало пугающе, ведь опухоли иногда убивали тех, на ком паразитировали. «Смерть возможна, но от этого я не умру», — думала Мидж. Смерть была повсюду, ее лучи падали на нее, и на тех, кого она любила, и на все в мире. Мидж вспомнила свой сон про белого всадника и странное влияние Стюарта, приведшее к разрушению ее привычной жизни, уничтожению естественных желаний, ощущению полной заброшенности и при этом — неземного блаженства. Она поняла, что напряжение чувств прошло, стало далеким и даже нелепым, но уже не забудется никогда.

Солнце садилось, и тень бука закрыла большую часть газона, на котором Мередит и Томас играли в бадминтон — с энтузиазмом, но очень плохо. Вот пес Мередита, очень забавный щенок лабрадора золотистой масти, ухватил волан. Игроки со смехом бросились отнимать его, а Мидж в этот момент заметила какое-то движение на небе. Там летел воздушный шар в сине-желтую полоску; она уже видела его прежде и теперь почувствовала прилив радости, вспомнив, какой несчастной была тогда.

Мидж отошла от окна, выдвинула ящик туалетного столика, вытащила оттуда пару чулок, в которой спрятала письма Гарри. Ей захотелось перечитать его.

Я не могу принять и не приму то, о чем ты пишешь. Пожалуйста, не предавайся иллюзиям. Я не соглашусь, а ты говоришь несерьезно. Это, как ни странно, мое первое любовное письмо к тебе. С того самого дня, когда на вечеринке у Урсулы мы заглянули друг другу в глаза, отвернулись, потом заглянули снова и все поняли, мы были так близки, так часто встречались, что могли обходиться без писем. Я хотел тебе писать, чтобы смирить боль от твоего отсутствия, но ты слишком боялась Томаса. Теперь это не имеет значения, мне безразлично — пусть Томас прочтет мое письмо. Я тебя люблю, я тебя люблю, ты принадлежишь мне, я тебя никому не отдам. И ты любишь меня, ты не любишь больше никого. Не обманывай себя, моя дорогая, моя королева, не останавливайся, когда дорога для нас открыта. Я люблю тебя, я живу твоей любовью и в твоей любви, вся моя жизнь основана на ней. Мне приходилось ждать тебя день за днем, но когда ты возвращалась, я снова оказывался в раю. Мы оба надеялись, что придет время и мы будем жить в вечности — только мы с тобой, вместе навсегда.